Яков Шепетинский. Яшка-жид

В мои 28 лет неумолимая судьба забросила меня в Лаксию, или Долину слез, – центральный штрафной лагпункт Ивдельлага на севере Урала. Там предстояло отбывать наказание по приговору Военного трибунала войск МВД от 28 октября 1946 года. Я был лишен свободы сроком на 10 лет с поражением в правах на 5 «года» (так буквально записано в справке). Статья 19-58-1Б УК РСФСР – попытка измены Родине.

Само название этого места – Лаксия[1] – вызывало страх даже у опытных зеков. Когда я оказался в этой Долине слез, то все слухи и рассказы об этом гиблом месте подтвердились. Ивдельлаг был штрафным лагерем для особо опасных преступников. Он находился в 600 км севернее Свердловска. Как говорили зеки: «Чудная у нас планета – одиннадцать месяцев зима, остальное – лето».

Да, в этом штрафном лагере был один Центральный штрафной лагпункт Лаксия, и я, Яков, должен был именно туда попасть… Повезло!

Триста голодных заключенных спали в одном бараке. Основная работа – лесоповал. Расстояние до места работы около восьми километров. Туда шли колоннами по 100 человек по снежной дороге… Разговоры запрещены, выход из строя считается побегом, и конвоиры стреляют без предупреждения. Многие зеки использовали это при желании покончить с собой, то есть для самоубийства.

Работа на лесоповале тяжелая, отдых короткий, питание лагерное. После работы возвращение тем же порядком в лагерь. Уставшие зеки еле тащили ноги. Настоящая каторга! Так работая неделю, я думал, что конец приближается, спасения нет.

И вот в один из вечеров, после «ужина» лежу одетый на нарах. Слышу крик нарядчика:

И вспомнил я в этот момент еврея-зека Нахмана Хаита, с которым познакомился, когда прибыл в лагерь наш этап. Он мне сказал:

– Если не станешь придурком[2], не попадешь куда-нибудь работать... Неважно кем: счетоводом, портным, бригадиром, кладовщиком – только не на лесоповал – пропадешь! Здесь самые здоровые ребята полгода не выдерживают...

Эти его слова пришли мне на память и зазвучали в моих ушах. Не колеблясь, я слез с нар и поплелся на собрание. Подумал, если спросят – мол, был бригадиром в прежнем лагпункте.

Вошел вместе с другими, присел сзади в конце большой комнаты. Сижу и думаю: я, Яков Шепетинский, уроженец небольшого города Слонима в Западной Белоруссии, прошедший немецкую оккупацию, попавший в партизанский отряд, затем на фронт, потерявший почти всех родственников и друзей, – неужели сдрейфлю? Нет, нельзя сдаваться – надо держаться!

В этот момент вошли начальник лагпункта младший лейтенант Дидур, технорук Михайленко. И сразу на собрании начался обзор выполнения плана работ бригадами. Около часа ушло на словопрения: от начальства – критика, разносы, от подчиненных – обещания и просьбы. Очередь дошла до бригады, которая уже несколько дней вообще не работает, – зеки отказались трудиться.

– Они не хотят работать, и я отказываюсь от этой бригады.

Я от напряжения выпрямился. Тихо в зале. В голове мгновенно пронеслась мысль: «Это мой шанс!»

Поднявшись, вытянул руку и уверенно выкрикнул:

– И ты уверен, что эта бригада будет работать?

Мой уверенный тон, вероятно, поколебал скептицизм начальника. А я продолжал:

Ничего не ответив, начальник обратился к нарядчику:

– Отведи его в БУР, – и, повернувшись ко мне: – Знай, голубчик, что это место недаром называют Долиной слез.

Когда услышал название БУР, вздрогнул, но отступать уже было поздно. БУР – это барак усиленного режима. В нем находились самые злостные зеки: явные отказчики, законники[3], заключенные с большими сроками.

В бараке на нарах спали или дремали двадцать зеков. После слов нарядчика все встали, обступили меня полукругом. Я ждать не стал:

– Ребята, я ваш новый бригадир. С завтрашнего дня все выходим на работу.

В ответ в бараке раздался общий смех. А ко мне вплотную приблизился один рослый зек, видно, главарь (звали его Андреев, по кличке Чуваш):

– Ребята! Обратите внимание: я вам сказал, что вы должны выйти на работу... Это не значит, что должны работать!

– Захочется вам, будете работать, если нет, то соберетесь вокруг костра, и можно поболтать. Я тоже знаю несколько «романсов»...

Вокруг все притихли, оставили меня одного. Я старался быть спокойным, уверенным. Чуваш подошел снова и спросил:

Я ему ответил, что по статье 19-58 получил «червонец» и пять «по рогам».

– Значит так, – произнес главарь, – мы выходим... Но если нас подведешь – полотенце[5].

– Только есть одно условие, – уже миролюбиво произнес Чуваш, – одеты мы плохо. Ты видишь сам... Пусть нам выдадут зимнее первого срока...

– Гражданин начальник, все в порядке. На работу выйдут все! Только нужно их одеть. Они все ходят в тряпье.

Он посмотрел на меня недоверчиво, пригрозив:

– Хорошо, выдам. Но если бригада не выйдет, то я тебя – как гадину!.. – и сжал кулак.

Утром вся бригада в полном составе стояла на разводе. Ждем в очереди к инструменталке. Все с удивлением смотрят на нас. Замечаю начальника и технорука у ворот. Все нормально. Они довольны. Тронулись в путь. Впереди больше восьми километров заснеженной дороги.

Наша задача – очистить отработанные делянки, где лес уже вырублен. План на бригаду – 20 кубов топливного леса. Это поленницы высотой метр десять сантиметров, а сучки и отходы требовалось сжечь на костре.

Охраняли нас три конвоира. Место открытое. Я сам им подготавливал костер – моим ребятам из бригады «по закону» за конвоем ухаживать нельзя.

Развели огонь, все – вокруг костра. Разговорчики, рассказы, байки – и так день прошел. Зимний день короткий. Строимся, домой.

Так минуло около десяти дней. Я докладываю, что принял около 25 кубов леса, то есть выполнили план на 120 процентов. Соответственно все получают усиленный паек. Всем этот порядок понравился. Моя бригада начала меня уважать. Начальник мною доволен. Нет отказчиков. А я думаю, что будет, то будет. И вот спустя декаду заметил: к нашему конвою верхом на лошади приближается технорук. Меня позвали.

– Все в порядке, гражданин начальник, сейчас ребята на перекуре, – отвечаю я.

– Молодец! – вынул из планшетки бумагу. – Слушай, вы заготовили уже больше двухсот кубов топливного леса. Где его сложили?

Он встал, ни слова, сел на коня и поскакал. Я вернулся к своим, рассказал. Бурный общий смех. Чуваш подошел:

– Яшка, не волнуйся, мы тебя в обиду не дадим. Подумаем.

– Попроси увеличить бригаду до сорока человек. Пискун, старший нормировщик, тебе поможет.

Можете представить мое настроение. Думал все, конец. Уже на вахте ждал меня нарядчик.

Не успел войти в кабинет, тот встал, кулаком о стол и начал орать:

– Я так и знал: ты изменник родины, подлец, саботажник!

Хотел что-то сказать, но не тут-то было. Как вкопанный стою смирно. И вдруг он сел в свое кресло и замолчал. Боялся, что выгонит меня, и я тихо начал говорить:

– Гражданин начальник, разрешите мне объяснить. Вы же знаете этих людей, неужели вы думаете, что можно их переделать в течение двух недель. Дайте мне еще время, предположим, месяц. Обещаю, что будут работать и будет продукция. Если они вернутся в БУР и список отказчиков увеличится, будет лучше?

Я знал, что это у него уязвимое место. Ежедневно надо докладывать об отказчиках, а это черное пятно. Я заметил, что дыхание у него стало нормальное, не прерывает меня, и тут я:

– Гражданин начальник, прошу вашего разрешения увеличить мою бригаду до сорока человек.

Тот встал, посмотрел мне прямо в глаза, схватил за плечи и вытолкнул прочь.

Долго ожидать не пришлось. Нарядчик вызвал меня:

– Начальник разрешил увеличить бригаду до сорока человек. Хочешь – я назначу или дашь список людей?

Быстро связался с Чувашом, все рассказал. По зоне распространились слухи, что я ищу дополнительно двадцать работяг. Не знаю причин, но охотников было много. Говорили, бригадир – человек, работа сносная. Короче, не обижает. К вечеру список был подан. Старшего нормировщика Ивана Романовича Пискуна я знал поверхностно. Встречаемся ежедневно вечером, когда отчитываемся о проделанной работе. Но быстро подружились. Он бывший заместитель наркома народного образования УССР. Киевлянин. Во время войны мобилизован, попал в окружение, но как-то чудом удалось вернуться в тыл. Тут ждала его трагедия – арест, суд. Измена родине, 10 лет. Я ему открыто рассказал о моей проблеме. Тот явно одобрил мое решение. Значит, пригодился совет Чуваша.

– Знаешь, – говорит, – Яша, если принесешь квитанцию с верхнего склада, что принято 20 кубов топливного леса, получишь от меня 50 кубов. Но только топливного леса.

Это совсем решило мою проблему. Больше половины бригады работало относительно нетяжело. Законники сидели у костра. Все получали максимальное дополнительное питание за перевыполнение нормы. Начальник штрафного лагпункта Ивдельлага (1500–2000 заключенных) младший лейтенант Дидур был доволен. Его отношение ко мне совсем изменилось. Молва разошлась о нашей бригаде, все члены моей бригады тоже довольны. Старшего нормировщика за помощь не забывали. Благодарил судьбу, что встретился с Нахманом Хаитом, за его совет и удачу.

Казалось бы, живи спокойно и жди конца срока. Но тут все пережитое возвращается, не отогнать. Ночами просыпаюсь, шагаю медленно со всеми к той полянке, к тем расстрельным рвам... Ужасная трагедия нашей семьи, нашего народа перед глазами.

Много свободного времени. Начинаю переживать все сначала. Возвращаюсь к событиям, начавшимся семь лет назад...

Суббота, 21 июня 1941 года. Теплый солнечный летний день. Послеобеденное время. Гуляем с Эстер по переполненным паркам Белостока. Мы с ней уже два года знакомы. Работаем вместе, я – старшим бухгалтером, она – счетоводом в артели «Единение». Она родом из Ломжи, и у нас серьезные планы на будущую совместную жизнь.

Красивое круглое лицо, большие голубые глаза... В общем, влюблен. Ей восемнадцать, я уже разменял второй десяток.

Прошло почти два года, как вспыхнула Вторая мировая война. Тогда я, житель города Слонима (Восточная Польша), уже год, как окончил гимназию. Положение тяжелое, продолжать учебу невозможно, настроение плохое.

Отношение польских властей и общественности к нам, евреям, после Мюнхенской конференции ухудшилось. Особенно после захвата немцами Чехословакии, когда в разделе этой страны принимала участие также и Польша.

Мы слышали по радио речи Геббельса, прочли книгу «Майн кампф» Гитлера. Волосы становятся дыбом от всего услышанного и прочитанного. Главное, что невозможно вырваться. Советская граница закрыта, Запад не принимает, выехать в Палестину почти невозможно. Надо получить английский сертификат, только некоторые богатые семьи могли как-то выбраться. И вдруг 1 сентября 1939 года война!

Немцы вторглись в Польшу, быстро продвигаются на восток. 17 сентября Варшава окружена. Наш город Слоним переполнен беженцами. Они добрались сюда с надеждой, что немцы до нас не дойдут.

19 сентября слышим по радио, что немцы уже на Буге, заняли Брест-Литовск. 200 км от нашего города.

Паника, не знаем, что делать. Бежать некуда. И вот ночью, около трех часов, слышим гул. Не может быть, неужели немцы, ведь в сводке мы слышали, что они дошли только до Бреста. Неужели так быстро продвинулись? Со страхом всматриваемся в окна, видим – движутся танки. И вдруг мы все без исключения высыпали на улицу... Обнимаемся, целуемся – СПАСЕНЫ! Часа три стальная громада двигалась на запад. Потом пошла пехота. Идут без конца. Поют знакомые песни. Замечаем среди бойцов евреев! Радости нет границ.

Мы автоматически стали гражданами СССР. Гражданами могучей державы, которая в союзе и дружбе с Германией.

Все может быть – но войны не будет. Конечно, проблем много, но главное – нацистская Германия не подумает напасть на Советское государство. Во-первых, договор, во-вторых, это не Польша, это СИЛА.

А пока там, на западе, война. Быстро вся Европа очутилась под немецкой оккупацией или влиянием. А у нас тихо. Но все это время до нас доходили слухи о жестоком отношении к евреям, рассказывали об обязательном ношении «желтой звезды», о лагерях каких-то. Надо признаться, что, с одной стороны, мы слушали, а с другой – не очень верили. Ведь в советской печати и радио восхваляли немецкого союзника и ничего не писали о каких-то репрессиях и злодеяниях. Другое дело, что было опасно говорить об этом вслух. Были случаи ареста граждан за распространение неверных панических слухов.

Я поехал в город Львов, сдал экзамен и был принят в институт. Но спустя полгода отец срочно вызывает меня домой: «Надо помочь семье. Станешь профессором через несколько лет. Есть трехмесячные курсы старших бухгалтеров. Профессия нужная и хорошо оплачиваемая...»

По окончании курса с отличием был направлен на работу в город Белосток, артель «Единение». Там постоянно жила моя тетя Циля с семьей, это разрешило мою жилищную проблему. Здесь мы и познакомились с Эстер.

Доволен, зарплата хорошая, расходы невелики, активно помогаю семье. Итак, в этот субботний вечер мы гуляем допоздна. У калитки дома Эстер попрощался, ждал, пока она войдет, и быстрым шагом домой. Вошел тихо, чтобы не разбудить тетю и ее семью. И сразу уснул.

Время было около часу, 22 июня 1941 года, воскресенье. Сильные взрывы подбросили меня с постели, комната полна стекла. Ошеломленный, я уже на ногах, ничего не понимая, трехэтажный дом наш сотрясается. С перепугу сработал желудок. Схватив подушку на голову, выбегаю во двор, а нужно было в уборную в доме. Паника общая, все жильцы дома полуголые во дворе. Всеобщие крики, все ищут друг друга, а взрывы продолжаются. Это, наверное, длилось около десяти минут. Оказывается, бомбили железнодорожную станцию, находившуюся от нас на расстоянии 200 метров. Бомбежка с перерывами продолжалась до пяти часов утра.

Сомнений нет – война. Правда, наш сосед, капитан Красной Армии кричит: «Не разводить панику! Разговорчики! Это маневры!» Какие маневры? Есть убитые, раненые, грабят магазины. Утром побежал в военкомат, я допризывник, а на доске объявление: «Всем допризывникам эвакуироваться самостоятельно на Восток». Такие вот тебе маневры. Побежал к Эстер. Давай, мол, вместе в Слоним, к моей семье, все же 200 километров восточнее. А она в ответ: «Ты езжай, а я потом присоединюсь вместе с моей семьей». Побежал к тете с тем же предложением, а она в ответ: «Ты, Яша, езжай, а мы пока дома. Может, все уладится, ведь по радио ничего не говорят о войне». Только в 12:00 В. М. Молотов объявил: ВОЙНА.

Известная речь Молотова, вероломное нападение нацистской Германии с нарушением договора. «Враг будет разбит, наше дело правое, победа за нами!»

Все это хорошо, но нужно быстро добираться до Слонима. Станция разбита, поезда уже не идут. А у меня одно желание – домой, к родным. Быстро сунул свои личные принадлежности в вещмешок, документы – по карманам и бегом к шоссе на восток. Машины одна за другой, перегружены мебелью и прочим барахлом, а на них члены семьи. Я пытаюсь взобраться, бьют по рукам:

Появилась полуторка, мужчина за рулем, трое детей в кабине, две женщины с вещами в кузове.

– Девочки, возьмите меня, понадоблюсь в дороге!

Не ожидая ответа, вскарабкался наверх. Едем. Через час город Белосток за нами. Едем на восток. На дороге полный хаос. Воинские части двигаются в разных направлениях. Пехотные части на восток, а артиллерийские подразделения почему-то нам навстречу – на запад. К ночи приблизились к Волковыску. Весь в огне. Объезжаем и – на восток. К утру мой родной город. Соскочив, поблагодарил и бегом домой. Раннее утро. Город цел, не все еще проснулись. Приближаюсь с сердцебиением, стучу в дверь.

Трудно себе представить, что последовало, когда дверь открылась, – слезы, объятия и мое счастье. Все дома: мама Хана, отец Ицхак, братья Герц, Рувен, Ехиэль, Ури и сестра Рая.

Мои родители: Хана Люблинская и Ицхак Шепетинский

– Сынок, правильно сделал, что приехал домой. В это тяжелое время вся семья должна быть вместе, – сказал отец. – Мы не знали, что думать. Слышали, что Белосток подвергся тяжелой бомбежке, и очень опасались за тебя...

Слева направо: Герцль, Рувен, Рая и я. Это фото отец сделал задолго до войны, младшие – Ехиел и Ури – еще не родились

Это все произошло 23 июня 1941 года. Побежал в город встретиться со своими старыми друзьями. Все надеемся, что Красная Армия задержит нацистов и сурово их накажет. Дома все же отец решил, что нам здесь оставаться нельзя. Завтра трогаемся на восток, все равно, каким путем. Признаюсь, что во всей этой заварухе я совсем забыл о родственниках в Белостоке и о своей невесте Эстер. Не знал, как им сообщить о нашем решении. Ведь могут приехать, а нас уже не будет дома. Отец прибежал домой, говорит, что уехать железнодорожным транспортом невозможно. Идут слухи, что с Баранович можно быстрей, там узловая станция. У знакомых крестьян достал подводу с лошадкой, вечером нагрузили все, что необходимо, чтобы ранним утром в путь. Но 24 июня 1941 года, еще не успев проснуться, услышали разрывы снарядов и выстрелы. Не прошло и часа, как немецкие передовые части уже на наших улицах. Быстро разгрузили подводу, отпустили лошадку – сама дойдет домой. Сразу почувствовали, какое опасное наше положение, и ничего не можем сделать.

Сидим все в одной комнате, все вещи собраны в одну кучу. Отец запретил выходить из дому. Вдруг вспомнил, что во время Первой мировой войны вспыхнули пожары в городе, и надо быть готовым, ведь дома все деревянные. Мать в это время начала кормить маленьких, хоть аппетит пропал у всех. Надеялись, что будет контратака, но этого не случилось. Короче, с 24 июня 1941 года мы начали жить под нацистской оккупацией. Итак, весь этот день жители города сидят по домам, слышны выстрелы и одиночные взрывы. Спустя дня два нас навестил немецкий офицер в сопровождении двух солдат. Я с младшим братом Герцем спрятались в кухне. Думали, что только взрослым грозит опасность, а детям нет. Офицер приказал открыть все чемоданы и мешки, и начали обыск. Вдруг немецкий офицер спросил:

– Sind sie Juden? Wir haben keine Ahnung gehabt, dass die Juden hier so arm sind[6].

Все же он взял несколько пар ночного белья, отец начал просить, мол, не обижай нас, оставь нам это добро, а немецкий офицер в ответ с удивлением:

Тогда мы еще не поняли значение этих слов. Офицер поблагодарил, и они ушли. Отец с радостью:

Спустя дней пять нас разбудил гул самолетов и взрывы бомб. Видим, немецкие самолеты бомбят высоту невдалеке. Появилась надежда: значит, сопротивление есть, может, наши войска освободят город? Оказалось, какое-то подразделение пыталось прорваться на восток. Завязался бой в самом городе, но силы были неравные.

После боя мужчин-евреев стали выгонять на улицу и направлять на разные работы, главное хоронить тела убитых солдат и граждан. Ужасный запах разлагающихся трупов и вид такого количества убитых потрясли нас всех. Я лично решил не попадать на такую работу, и мы с отцом и братом прятались в уборной за домом.

Начало июля 1941 года. В нашем городе появилась власть: военный комендант, гебитскомиссар, СД, гестапо, жандармерия и т. д. Они начали управлять городом. Пригласили в комендатуру одиннадцать знатных евреев – жителей города (десять мужчин и одну женщину):

– С сегодняшнего дня вы юденрат, – заявил комендант. – Будете управлять вашим населением. Мы подготовим приказы, отпечатанные на немецком, польском и русском языках. Ваша задача эти приказы расклеить по городу. Кто их не выполнит – будет строго наказан. Для этого вам необходимо подготовить во всех видных местах щиты, для работы назначить людей, которые получат пропуска на свободное движение в городе...

В. Запрещено разводить голубей, имеющихся – уничтожить.

С пунктом А проблем у нас не было, ни у кого не было оружия. Пункт В касался отдельных семей, но немногих. С пунктом С была проблема у многих. Почти в каждой семье были маленькие ламповые приемники. Наша мама лично пошла, ждала в очереди три часа и сдала приемник. Получила квитанцию, которую хранила как зеницу ока.

КОНТРИБУЦИЯ: юденрату собрать от еврейского населения в течение двух суток 350 кг золота.

Помню как сейчас, к нам вошли двое юношей и девушка со списком жителей улицы. Мы их, конечно, знали. Еще сейчас звучат в ушах их слова:

– Дорогие! Надо собрать и отдать им золото, пусть они будут прокляты и подавятся этим золотом!

Наша семья была бедная, но у каждой супружеской пары есть что-то золотое. Отец быстро снял обручальное кольцо, мать с трудом сняла свое и вдруг вспомнила, что где-то у нее спрятана цепочка с кулоном. Она быстро начала искать, нашла и с радостью сдала. Пришедшие аккуратно все записали и пошли в следующий дом. Мама была счастлива – все, сейчас можно жить спокойно.

На следующее утро сдали все собранное золото. Юденрат был вызван в полном составе, построен напротив комендатуры на улице и на глазах у всех расстрелян. Каждый получил пулю в затылок. Молниеносно эта страшная новость разошлась по городу. В чем дело? Что за причина?

Одиннадцать новых граждан получили приглашение: «Вы будете новый юденрат, старый нас хотел обмануть, не все золото собрали». И снова бригады пошли по домам. Мы не могли ничего добавить, у нас не было, но, как ни странно, собрали еще какое-то количество золота.

И тут люди начали себя обвинять, как будто те, кто сразу не все сдал, виновны в этом ужасном убийстве. Упреки, взаимные обвинения, ненависть. Это немцы повторяли во всех еврейских городах без исключения.

Вообще, приказы издавались каждый день, но я остановлюсь на некоторых наиболее значимых. Вот в начале июля смотрим: рабочая бригада расклеивает приказ больших размеров. Люди бросились читать и не расходятся, значит, что-то важное. Я тоже подошел. Читаю.

Ведь знали мы, с л ы ш а л и, беженцы из Польши нам говорили, что там это существует, подготовьтесь, может, вам это тоже предстоит. Ничего. До сих пор не могу объяснить нашу инертность мышления, желание спрятать голову в песок, хотя уже известно, что последует дальше.

«С завтрашнего дня все население еврейского происхождения при появлении на улице должно иметь на груди с левой стороны и на спине желтую звезду Давида».

Сразу все занялись поиском желтой ткани, у кого есть – счастлив, у кого нет или не хватает – ищут. Ведь невозможно все время сидеть дома. У кого лишний материал – продает. Цена – продукты. Появились и неевреи, которые продают, но им нужно платить чем-то другим. Ничего не поделаешь, наказание может быть жестоким и беспощадным. Конечно, немцы не знали, кто еврей, а кто нет, но местная полиция и другие знали всех, и их ждала награда за выявление нарушителей.

Мать, как старшина, перед выходом из дому проверяла, хорошо ли пришита эта желтая звезда, чтобы, Боже упаси, не оторвалась, ведь наказанию подлежала вся семья. Помню, как встречал по пути знакомых, которые никогда не считали себя евреями, они не дружили с нами, не знали идиш. Были несколько семей, которые приняли христианство и стали католиками. И вдруг мы все вместе «гуляем» с желтой звездой! Можно представить, как они себя чувствовали. Спустя несколько дней снова приказ, важный. Читаем:

«С завтрашнего дня евреям запрещено ходить по тротуарам, только по мостовой, как скотине».

Проблема, как добраться до мостовой. Молодые, конечно, прыгали. А пожилые? Немцы пошли навстречу и разрешили спускаться на мостовую в местах выезда со двора, где лежали такие камни, как на мостовой. Так постепенно немцы давили, издевались над нашим человеческим достоинством – мол, вы не люди, вы не принадлежите к человеческому роду, вы скот. Эта пропаганда, повторяемая ежедневно, и словом и действием, давала результат. Это замечалось по отношению к нам соседей, знакомых и просто людей так называемой арийской расы.

Как-то раз, «гуляя» по мостовой, заметил Стасека, своего бывшего друга. Стасек идет по тротуару напротив. Года два его не видел, куда-то пропал.

Здесь необходимо отступление в прошлое. Начало 30-х годов. Я – ученик частной еврейской гимназии. Как все молодые ребята, свободное время провожу на городском стадионе. Играем в любимый нами футбол. Один из участков стадиона был огражден. Вход за ограду только по пропускам. Там находится теннисный клуб. Еврейских парней в этот клуб не принимали. Помню, как иногда стоял за оградой и с завистью смотрел на играющих.

Они одевались во все белое, как будто ангелы. Счастлив был, когда мячик перелетал через ограду, и я бегом подхватывал его и передавал играющим. Так я познакомился со Стасеком.

Мой одногодка, ученик польской государственной гимназии. Хороший и приятный парень. Узнав о моем страстном желании попробовать играть в теннис, Стасек договорился со мной, что я приду за час до открытия корта, и мне разрешат играть «со стенкой».

Однажды, беседуя, подошли к дому Стасека. Это был небольшой особняк, где жили семьи польских служащих. Я уже хотел вернуться домой, но вдруг вышла его мама и пригласила меня зайти к ним.

Его родители были родом из города Ополе, что в Центральной Польше. Оттуда его отца, экономиста по специальности, направили в восточные районы работать в финансовом отделе. Стасек стал посещать и наш дом, я ему частенько помогал с уроками.

Когда 1 сентября 1939 года вспыхнула война и город был занят Красной Армией, семья Стасека исчезла. Куда – никто не знал. Честно говоря, я даже не интересовался, что с ними, столько было тогда проблем.

Жарким июльским днем 1941 года иду по мостовой, как предписывал евреям немецкий приказ. Иногда слышим оскорбительные реплики в наш адрес. Вдруг я заметил, что идет мне навстречу Стасек. Как я обрадовался! Жив-здоров значит.

– День добрый, Стасек, – остановившись, сказал я.

Услышав мое приветствие, весь краснея от злобы, он громко крикнул:

– Ты, паршивая жидовская морда, не немцы, а я тебя задавлю, если еще раз обратишься ко мне.

Меня как молнией поразило. Ускорив шаг, я быстро пошел дальше. Такой удар от бывшего друга.

Но непредсказуема судьба человеческая. Однажды отец послал меня в другую часть гетто забрать у знакомого пилу. «Не задерживайся!» – крикнул он мне вдогонку. И вот я уже возвращаюсь. Улочки и переулки переполнены, настоящий муравейник. «Куда они все так спешат?!» Вдруг краем глаза заметил знакомый силуэт. «Не может быть. Вон, нечистая сила!» – шепнул я сам себе. Но он бегом бросился мне навстречу, обнял меня и громко зарыдал, не в силах вымолвить слова.

– Что ты тут делаешь? – воскликнул я. – Ведь это место не для тебя.

Прошло несколько минут, пока он немного успокоился. Отошли, сели на завалинку старого дома, и Стасек быстро начал говорить. Рыдая, рассказывает мне, что произошло.

Его дядя, родной брат отца, приехал в наш город в начале августа 1941 года и сразу пошел в немецкую комендатуру. Он донес, что девичья фамилия мамы Стасека была Померанц, урожденная еврейка. Комендант, знавший семью Стасека лично, сначала не поверил этому известию. Но после допроса отца и очной ставки с его братом комендант предложил: или отец разводится с женой, или всей семьей – в гетто. Отец Стасека развелся со своей женой, другого выхода у него не было, и мать с сыном были сразу брошены в гетто.

И вот здесь, в гетто, я встретил Стасека. Это была наша последняя встреча. 14 ноября 1941 года во время первой акции мать с сыном были расстреляны.

Интересно, что были и такие, кто в беседах между собой задавали вопрос: «А может, мы и не люди?» До чего может довести усиленная нацистская промывка мозгов. Но долго рассуждать нам не дают. Через 2–3 дня приказ, на сей раз с помощью громкоговорителей:

«Всем мужчинам-евреям с 16 лет запрещено ночевать дома. На ночлег собираться в синагогах, клубах, Народном доме (бывш. городской театр). Кого из мужчин найдут дома – вся семья подлежит наказанию».

Риск-то очень большой, ничего не поделаешь. Отец, брат Герц и я ночевали в Большой синагоге, что почти в центре города. Теснота неописуемая – ни сесть, ни лечь, люди задыхаются, теряют сознание, ждут утра. Правда, утром отпускают домой. Так это повторялось несколько дней. И вот в четверг, 17 июля 1941 года, нас выгнали из переполненной синагоги и велели строиться, мол, на работу...

У каждого человека есть в жизни события, к которым тяжело возвращаться, вспоминать не хочется, отдаляешь их от себя, стараешься вычеркнуть из памяти – ну рана, рана незаживающая, так зачем трогать, а тронешь – как кислотой облил. Больно, ой как больно!

Много лет прошло, не трогал, и вот спустя... Прошло уже 60 лет. События прошедшей Второй мировой забываются, да почти и не с кем вспомнить. Но нужен небольшой толчок, и вдруг все всплывает, как будто это было вчера.

Так недавно прочитал заметку корреспондента газеты «Вашингтон пост» господина Михаэля Доббса о докладе полковника вермахта Эриха фон Бах-Залевски, посланного в Берлин 18 июля 1941 года: «Во вчерашней очистительной акции были расстреляны 1153 евреев-грабителей в городе Слоним».

Сердцебиение участилось, после прочтения этих строк поднялось, наверное, и давление.

«Успокойся, – шепчу я себе, – возьми “воздух”...» Но все не так-то просто. Время надо, немного времени, чтобы прийти в себя. Все образы, до самых мельчайших деталей, всплывают вновь[8].

Так вот, 17 июля 1941 года немецкие солдаты выгнали всех – в том числе отца, брата и меня – из переполненной синагоги в направлении центральной площади. Там было уже много мужчин-евреев, в том числе и раввин города Файн. Идут слухи, что, мол, на работу поведут.

Группы по 200 или 300 человек начинают отправлять под конвоем солдат. Вдруг около нашей группы остановилась немецкая машина, из нее вышли два офицера и начали говорить с конвоем. После короткого разговора подошли к нашей группе. Мол, нужен им Baumeister[9] и строительные рабочие. Отец мой сразу отозвался, что это его специальность, и немедленно отобрали еще 12 человек. Четверых, в том числе и моего отца, посадили в машину, а остальных (я с братом среди них) погнали пешком.

Это произошло так быстро, что мы не успели даже попрощаться с отцом. Шли очень быстро, постоянно подгоняемые конвоем, и скоро прибыли к месту назначения. Это был городской стадион, переполненный советскими военнопленными. Масса полуголых, оборванных, голодных, измученных солдат за колючей проволокой. Ужас!

Нас разделили на две группы, дали лопаты, кирки. Мы поняли, что надо быстро построить наблюдательные вышки высотой пять метров. Слышим крики и просьбы пленных: «Братцы, помогите, чем можно». Что у нас было, перебросили, работаем быстро, и тут приехал грузовик со строительным материалом. Обрадовались – наш отец приехал. Работа продвигается, немцы довольны.

Вдруг к нам подъехали военный закрытый грузовик и легковая машина. Вышли офицеры, беседуют, посматривают с одобрением на вышки. Толпы пленных глядят на это с недоумением, собираясь теснее и теснее и все ближе придвигаясь к нам.

Крики и просьбы усиливаются. До сих пор помню: «Люди добрые, пожалуйста, передайте моей жене: город Кривой Рог, легко запомнить, Кривой Рог, улица 1 Мая, дом 9, Надежда Нипалко. Братцы, город Кривой Рог...»

Наверное, прошло часа три, может больше, и – вышки готовы. Немцы проверяют прочность, довольны. Из закрытой машины вынимают ящики, осторожно поднимают их на верхнюю площадку. Потом подают стабильные трехножки. Поняли – это съемочные аппараты, наверное, будут снимать кино.

Пока военные устанавливали аппаратуру, толпа пленных сгущалась, с другой стороны число охранников увеличилось. Во всей этой заварухе о нас забыли. Мы сидим, понятия не имея, что будет. С вышки слышим крик по-немецки: «Всё в порядке. Мы готовы».

Начали вытаскивать из машины мешки и подавать их наверх. Вдруг один из мешков разорвался, и из него посыпались буханки хлеба. Так вот оно что, поняли мы!

Немцы начали бросать через проволоку в разные стороны одну за другой буханки хлеба. Невозможно выразить и описать, что происходило за проволокой. Голодные солдаты бросались за хлебом, давя друг друга. Сверху крики немцев: «Gut, Gut, Wundershoen, Glaenzend…»[10]

У нас текли слезы, а офицеры, стоящие рядом, смеясь и хохоча, аплодировали от удовольствия. Смотрите, мол, на это – Russen schweine[11]. Сердце разрывалось от боли. До сих пор болит.

Середина августа 1941 года. Жара, ну надо же, старики не помнят что-то подобное. В Слониме численность еврейского населения около 35 тысяч вместе с беженцами и переселенными из окрестных местечек и сел. Юденрат старался поддерживать порядок, налаживали занятия для детей, по заказу оккупантов предоставляли рабочую силу и услуги, не без трудностей, но все находили свое место.

С продуктами питания особых проблем не было, крестьяне излишки привозили в город и меняли на одежду, обувь, мебель и на рабочие услуги. Мы же, благодаря семье Фидрик из деревни Завершье, недостатка особо не знали.

И вот этой ночью поздно уснул, долго сидел на завалинке и смотрел на звездное небо. Какие только мысли не лезли в голову. Если бы то, если бы другое. Разные мечты о побеге, борьбе, о каком-то чуде. А потом вопросы – а как же с семьей, с сестрой и братьями, матерью и отцом? Ой, сколько проблем! Проснулся от шума, все на ногах. Бегут к «Доске почета», читают новый приказ. Набросил что-то на себя и поплелся. Читаю. Опять, ведь знали мы, слышали, сколько раз беженцы об этом говорили?! В Польше этот порядок уже давно существует. Так подготовьтесь, примите какие-то меры, нет, ничего, как оболваненные, живем одним днем. Так вот, с завтрашнего дня всему еврейскому населению запрещено жить разбросанными по всему городу, евреи должны жить вместе в отмеченном на карте районе, то есть в гетто. Там можно ходить по тротуарам, но обязанность ношения желтой звезды остается без изменения. Разрешается взять с собой личные вещи, необходимую мебель, продукты по норме.

Читая этот приказ, население сразу разделилось на три группы: «счастливчики», «так себе» и совершенно беспомощные. Тот, кто живет в этом районе – счастлив. У него все в доме, не надо перетаскивать вещи. Есть Бог! Так примешь родных, потеснимся. Они пока не знают, что их ждет.

Вторая группа, в том числе и наша семья, мы жили вне гетто, но мать моего отца, бабушка, живет в пределах, значит, мы к ней. И спрашивать не надо. Вопрос только в переносе «добра».

Бабушка Бейля-Рохл с дочерью Фрумой возле нашего дома

Третья группа – это самая несчастная – у них нет там ни родственников, ни знакомых, а переходить надо и быстро, времени нет искать жилье. Так хватают первый узел и с ребенком бегут туда. Останавливаются в первом попавшемся переулке, бросают груз и говорят: «Ты, милый, сиди здесь и жди. Я скоро вернусь». Эти малыши все понимали, как будто не по возрасту взрослели. И вот все бегут, те из гетто помогать родным и знакомым, а те, кто в гетто, стараются взять, ничего не оставить. Собирают одежду, постель, посуду, связывают в узлы – и на плечо... Пошел. Мебель надо разобрать и по частям тоже на плечо. В первую очередь переносили продукты питания, которые были дома, и все это бегом. Если бы был спортивный судья с секундомером – «чемпионы по бегу». Успеть все взять, ничего не оставить! А я и мне подобные, у которых есть родные или близкие, – прибежал, бросил и обратно. А у тех, у кого нет определенного адреса, пока сваливают где попало. Мол, сначала перенесем вещи, а потом поищем жилище. И вот время истекло. Что перенесли – твое, что осталось – пропало. И тут действительность всем открыла глаза. Помните тех, кто был так рад, что у них все дома и крыша над головой, вдруг очутились в невероятной тесноте. Квартиры, где жили, примерно, восемь человек, вместили уже 50. Буквально негде разложиться, надо свою мебель вынести во двор, чтобы было место на полу. А мы, «новоселы», не можем свое разгрузить, но все же мы счастливы, крыша над головой есть, семья вместе. Но те бездомные в ужасе, начинают ходить из дома в дом, просят, умоляют дать войти, уголок в коридоре или сарае, где-нибудь. Помню, как один обратился к моей бабушке с просьбой, мол, пусти. Так она ему:

– Попробуй у других, – сказала бабушка, – может, там свободнее.

И так он идет из дома в дом, просьба та же и ответ тот же. И вот есть разные люди. Одни тихие, усталые, мол, утро вечера мудренее. Пока переночуем на камнях в переулке, а утром поищем. А есть и нервные, буйные, дети плачут, жены грызут, мол, все нашли, а ты нет. И тут враг ему тот хозяин, который не дает войти в дом. Сначала бурные разговоры, переходящие в угрозы, рукопашная, есть раненые, были жертвы. Все наше население, около 35 тысяч человек, втиснули в самый запущенный, грязный район города, куда с трудом можно было втолкнуть 8 тысяч человек.

Споры, крики, драки – всю ночь. Утром мы слышим от пришедших посмотреть, мол, «гляди на этих жидов, их и убивать не надо». Такая же картина была во всех городах, оккупированных нацистами.

Ну и потом колючая проволока, запрет выхода из гетто и еще... нееврейскому населению нельзя входить.

Люди добрые, вы поняли, нас совершенно отрезали от возможности приобрести продукты питания. Значит, ГОЛОД! Из всех ужасов гетто это – самое, самое страшное, жестокое. Это медленная смерть на глазах у всех, это чувство беспомощности, апатии... Крики младенцев, недавно родившихся, ужас матерей, у которых грудь сухая. Взрослые не могут выдержать плача детей... Участились случаи самоубийств, молодые мамы затыкали рот новорожденным... чтобы была тишина. Не могут больше выдержать.

Кому удается украдкой принести хлеб или какую-нибудь другую еду, тайком ели, чтобы никто не видел и не слышал. Дети научились жевать, не открывая рта. Не всегда это удавалось. Тогда – зависть, обида, драки. Все вместе созданные условия: теснота, антисанитария, эпидемии, психологические стрессы, холод и, в основном, голод – приводили к массовой смертности. До ноября 1941 года умерло (никто их не убивал) естественной смертью свыше 10 тысяч человек. Но слонимский гебитскомиссар обещал сделать свой район «юденрайн», то есть чистым от евреев до конца следующего года.

Мост через канал Огинского – въезд в Слонимское гетто

Прошло уже несколько недель, как мы под немецкой оккупацией. Все подавлены, напряжены. Вдруг заметил, что Герц начал вести себя странно, просиживает долго с Делятицким, коммунистом, бывшим узником Березы-Картузской еще в польские времена[12], и беседуют о чем-то. Мое приближение прерывает их беседу. Странно. Как-то Аркадий Фидрик, сын Александра Власовича Фидрика из деревни Завершье, зашел к нам с еще одним мужчиной, по виду «восточник», поздоровались, попросили воды и начали беседовать с мамой. Вдруг заметил, что Герц с пришельцем исчезли. Что это такое, где они могли быть? На кухне нет, в коридоре, во дворе, в сарае нет: куда они, к черту, пропали?

Потихоньку начал подниматься по лестнице на чердак, дверь прикрыта. Прильнул к щели, вижу, стоят в дальнем углу, беседуют, вдруг собеседник вынул из кармана сверток, развернул и передал брату – пистолет. Чуть не упал с лестницы. Сердце галопом: что он делает? Ведь могут всю нашу семью повесить, неужели он может рисковать всеми нами? С трудом стараюсь успокоиться. Они спустились с чердака, попрощались, ушли. А мой брат Герц ничего – веселый. Все время насвистывает бравурные мелодии. А я думаю, совсем он сошел с ума, я потрясен, вечером не мог больше.

– Шпионил не шпионил, но это может нас всех, всю семью уничтожить.

Я был старшим сыном, всегда старался помочь младшим братьям и сестре, неплохим учеником и большим озорником. Герц был на полтора года младше меня, с сильным устойчивым характером, отличник в школе, с авторитетом и несомненными способностями вожака.

Герц отпустил меня, ничего не говоря, отдалился в дальний угол, я за ним.

– Ну, Яша, если ты видел, так слушай меня внимательно. Наша судьба предрешена, надежд никаких нет, ждать помощи забудь. Пытался я связаться с комсомолом, не в состоянии. Осталось одно – организоваться, добыть оружие и... понял? Я не один, – продолжал он, – уже организовалось подполье, и с этого момента ты тоже являешься членом ячейки. Я командир тройки, о третьем узнаешь в свое время. Если из нас кто струсит, то не немцы будут им заниматься, знай. Пока сиди тихо, ни слова никому, когда придет время, получишь приказ действовать.

– Я не был уверен, что ты со своим характером готов стать солдатом подполья. А сейчас – все. Понял? Пока веди себя как обычно.

Все услышанное и увиденное произвело на меня огромное впечатление и, как ни странно, успокоило. Я вдруг почувствовал себя частицей большой секретной силы.

– Завтра пойдешь на биржу труда и запишешься как слесарь.

– Слушай, Герц, я не регистрировался, у меня нет местных документов.

– Это уже все сделано. – И продолжает: – Придет немец, «покупатель», веди себя спокойно и услужливо.

На следующее утро я стою с группой людей в одном ряду на бирже труда. Немец, младший офицер, с полутвердой нагайкой в руках идет вдоль шеренги, останавливается около каждого, спрашивает что-то. Кого ткнет – выходи. Приближается ко мне. Я вытянулся, грудь вперед, стою смирно.

В тот же день около 40 мужчин и 60 женщин под конвоем повели к месту работы. Это был бойтелагер[13]. Находился рядом с железнодорожной станцией, где были армейские и зерновые склады. Нас, ребят, завели в открытое место, где лежали навалом привезенные из разных мест трофеи. Наша задача: сортировка. Обмундирование, боеприпасы, легкое оружие – разложить по отдельным кучам. Работали мы на этой сортировке дней пять. После сортировки Муц, так называли младшего офицера, который меня принял, направил меня на большой склад, где я должен работать слесарем, а именно – оружейным слесарем. Он сказал мне:

Тогда я, до сих пор не державший оружия в руках, громко ответил:

– Есть, господин офицер, моей работой будете довольны.

Вошел в большое и длинное помещение. За огромным столом сидели девушки и чистили разобранные детали винтовок и пулеметов. В углу за рабочим столом стоял Вовка Абрамсон. Я его узнал. Ленинградский студент, приехал навестить родственников, и война застала его в нашем городе.

Начал меня учить, показал, как следует разбирать и собирать оружие. Через недолгое время я стал специалистом, изучил каждую деталь, ее функции и т. д. О принадлежности к подполью, конечно, ни слова.

Когда я сказал Герцу, что работаю вместе с Абрамсоном, он не среагировал. Впоследствии я узнал, что он тоже был подпольщиком, только в другой тройке. Муц был доволен, мне казалось, что он хорошо относится к нам. Как-то раз взял меня с Вовой к себе на квартиру, чтобы помочь расставить мебель. Угостил, показал снимки родных, говорил по-человечески. Дело в том, что немцам нельзя было с нами говорить, только кричать, ругать. Вову и меня он называл «майне юден»[14]. А тут сидим в «его» квартире и беседуем как люди.

Иногда нас брали в разные отдаленные места, где были брошенные орудия, подбитые прицепы и танки. Все легкое оружие бросали в кузов, остальное буксировали к железнодорожной станции для отправки в Германию на металлолом.

Самое главное было питание. Мы ежедневно получали завтрак: 700 граммов хлеба, два кусочка сахара и «кофе». В обед тоже пайка хлеба с супом. Почти всегда часть прятали по карманам, чтобы взять домой. Это было непросто. Работаешь тяжело, постоянно ощущаешь голод, а кусок хлеба в кармане под рукой. Но надо воздержаться, там, дома, ждут.

Всегда, когда привозили на свалку трофеи, главное, что мы искали, – это что-нибудь съедобное, чтобы принести домой. Наконец в октябре, а мы уже в гетто, мой командир Герц приказывает:

– Завтра ты принесешь запал к гранате Ф-1. Смотри, чтобы никто из своих – ни Абрамсон, ни девочки, не заметил.

– Ведь в случае провала я могу взорвать себя, а с одним запалом что сделаешь?

– Сколько раз надо тебе повторять – только запал.

На следующий день пришел на работу, совсем пропал аппетит, стараюсь вести себя как обычно. Запал подготовил, положил в карман пальто. Никто не заметил. А в голове завертелось: а если обыск и найдут, что сказать? Разные версии. Но главное – быть спокойным. Все же перед сбором домой вынул из пальто и положил в задний карман брюк. Мол, забыл. На обратном пути домой, проходя мимо постов, был уверен, что все видят и знают. И постовые, и товарищи по работе. Надо действительно иметь стальные нервы. Наконец, дома. Передал Герцу. Похвалил, мол, молодец.

– Ну скажи, почему только запал? Ведь мог принести всю гранату целиком.

– Это была проверка, – отвечает он, – сможешь ли преодолеть страх.

«Вот и все, ведь он командир». С этого дня мы регулярно приносили домой боеприпасы, гранаты и в разобранном виде части станкового пулемета Дегтярева. Под конец октября Муц отобрал около сорока человек, в том числе и меня.

– С завтрашнего дня работать будете в две смены, ночевать в лагере.

Домой идти запрещено. Что-то недоброе в воздухе. Напряжение усилилось. Тем более что в гетто специалисты, работающие на немцев, получили специальные удостоверения. Но после нескольких тихих дней мы успокоились. Мол, ничего, все будет хорошо. Жаль только, что не сможем уже помогать продуктами семье.

Начало ноября 1941 года. Юденрат по просьбе комендатуры набирает добровольцев на работу для армии. Кто будет принят – семье дополнительный паек. Разрешено писать письма. Нужны 50 человек. Охотников было более 300. И действительно, письма приходили, семьи начали получать дополнительный паек. Многие завидовали этим счастливчикам.

На самом деле они подготовили могилы и стали первыми жертвами.

В три часа ночи вдруг меня разбудили плач и ужасные крики людей. Среди этого шума дошли до моих ушей немецкие слова: «Юден раус!»[15]. В первый момент я растерялся и не понял, где нахожусь. Еще окончательно не проснулся. Но тут же все припомнил. Вчера, в четверг, 13 ноября 1941 года, немец-часовой позвал меня и незаметно передал несколько банок консервов. Это было большое богатство. Я обязан сразу отнести это домой и вернуться, потому что оставить у себя на ночь – украдут.

– Разрешите мне сбегать домой, я быстро вернусь.

В ответ он вошел в будку. Мол, ничего не вижу. Я побежал домой. Незаметно передал маме. Обратил внимание, что отец с братом и дядей работают на кухне – готовят убежище. Герц из-под пола выбрасывал землю. На разговоры не было времени. Помню только благословение мамы:

На обратном пути, при переходе моста, был задержан незнакомыми солдатами. Оказались латыши.

– Я здесь работаю в оружейном лагере, обязан возвратиться.

– Ступай назад, уже комендантский час. Завтра утром пойдешь куда хочешь.

Пытаюсь объяснить, просить, но штык латыша-карателя перед глазами. Ничего не поделаешь, надо вернуться в гетто, уже темнеет. Приближаюсь к воротам, но там уже стоят те же каратели. Заставляют войти в крайний дом части гетто, называемой Балонэ. Переполнено, так как на улице холодно, внутри душно, темно и жарко. Как-то втиснулся между лежащими и уснул. Когда окончательно проснулся в этой неописуемой темноте и суматохе, где семьи пытаются соединиться вместе, взять, что успеют, и выйти. Но я думаю себе, если приказ выходить – надо спрятаться и ждать. Спросил у парня:

– Я не пойду, – ответил я. – Давай спрячемся до вечера.

Уговорил. Взобрались наверх, нашли место в барахле и смотрим через расщелину. Уже начало светать. Видим, всех собирают на большой площади неподалеку от дома. Сидят на мокром булыжнике, вокруг каратели.

Постепенно утихло. Солдаты перешли выгонять людей из глубинных домов. Думаю: удалось, они там, а я здесь. Ноябрьский день короткий, с наступлением вечера спущусь и побегу к месту работы в лагерь трофейного оружия.

И тогда я понял причину выдачи специальных удостоверений специалистам из гетто, работающим у немцев. И нашего казарменного режима. Муц хочет уберечь «своих евреев». Конечно, в голову не приходила мысль о том, что произойдет. Думал о возможном переселении, но усталость пересилила, и я уснул. Сколько спал, не знаю.

Громкий крик, повторяющийся, умоляющим голосом на идиш:

– Евреи, кто там, на чердаке, пожалуйста, сойдите. Умоляю, прошу, сойдите! Сейчас они пойдут искать, всех вас убьют, но и меня и мою семью тоже.

Ну что делать? Ведь найти нас на этом небольшом чердаке – чепуха, а в том, что убьют, не было сомнений. Вдобавок и эту несчастную семью, ни в чем не повинную, тоже. Надо выходить.

Как кошка спустился по лестнице. Лавируя между карателями, бегом к площади. Получил несколько ударов прикладом. Ничего серьезного. Сел, стараюсь слиться с толпой. Думал, что сейчас подойдут, вытащат и накажут, но ничего. Не искали, и все обошлось. Так им удалось вытащить из домов еще нескольких «умников».

И вот сижу в группе около 600 человек. Все семьями, а я – один. Наш дом далеко, в другом конце гетто. Моя семья, наверное, в другой группе. «Может, удастся встретиться на новом месте», – подумал. Так сижу один, чувствую голод. Начал накрапывать мелкий дождик. Вдруг к нам приближается группа немцев. Подошли почти вплотную. Незнакомый офицер поднял руку:

Сразу все замолкли, и он начал спокойно объяснять:

– Слушайте, евреи. Наше командование постановило перевести вас в другое место, где условия будут намного лучше. К сожалению, мы здесь не в состоянии в это военное время облегчить ваше положение. Там, конечно, нужно всем работать, но будут приемлемые условия.

В этот пятничный день, 14 ноября 1941 года, говорил он спокойным голосом, объясняя и вразумляя. Все верили. Когда закончил, обвел всех взглядом:

– Может, кто-то забыл что-то взять? Разрешаю одному из семьи сбегать в дом. Время – 10 минут.

И вот по одному из семьи встали и бегом. А я ведь сам, да у меня там и ничего нет. Сижу. Время прошло, вернулись все с узлами, что могли, взяли. Команда:

– Встать! Построиться по пятеркам, направо – марш!

«Направо, это хорошо, – думал я. – Это в сторону железнодорожной станции, по пути к моему месту работы. Может, удастся выскользнуть из колонны, может, меня заметит мой Муц?» Идем. Настроение у всех спокойное, мол, что нам здесь терять. Может, там, на другом месте, будет лучше. Ведь немецкий офицер объяснил, обещал. Так мы прошли около 800 метров, и вдруг группа, наступая друг на друга, остановилась. Перед нами, на середине улицы, стена солдат со штыками наперевес. С ужасными криками они поворачивают колонну еще раз направо, на улочку, которая ведет за город, в поле. (Улица Жвирки и Вигуры.)

Ведь эта улица не ведет к железнодорожной станции, она ведет в поля, леса – за город. И тут все поняли! Люди начали плакать, собираться семьями.

Невозможно это выразить словами. Живые люди идут, молясь, плача, проклинают. Есть такие, что молчат. Но самое страшное – это дети. Они не поняли, в чем дело, почему все плачут, орут. Держатся за ноги матерей, отцов, самые маленькие на руках. И все вместе, прощаясь с жизнью, медленно идут вперед, подгоняемые конвоем. Справа и слева штык за штыком. В этой общей симфонии плача и стона ясно слышны крики:

– Быстрей, быстрей, не останавливаться, не разговаривать! – подталкивают отстающих прикладом. Кто падает – выстрел. Стоны, истерия, плач – столбом до самого неба. И я в этой толпе иду и проклинаю немца-часового, который дал мне консервы. Из-за него я здесь и нахожусь. Проклинаю себя, почему не пошел за забытыми вещами, ведь мог и не возвратиться, они не пересчитывали уходящих и приходящих, проклинал и «подполье», как они не могли предупредить, ведь должны были знать о планах немцев. И вдруг подумал, может, моя семья уже вся... или, может, в пути, как и я?

Решил бежать. Все равно смерть. Не хочу дойти до этого места. Вижу вдали деревья, кусты. Вот дойду, прыжок в сторону, и будь что будет. Доходим. Какой лес, какие кусты? Почти открытое место – один шаг, и стрелять не надо, штыком заколют. Может, дальше?.. И так, пока нас всех не остановили.

Исчезли голод и жажда. Приказ всем сесть около дороги. Сели, притронулся руками к траве, ужас меня охватил, ведь вся трава помятая, проутюженная. Значит, здесь сидели до нас.

Зубы-кастаньеты, не знаю, от чего стучат – от холода или страха. Когда все подтянулись, подняли и повели через просеку, специально вырубленную. Конвой вплотную со всех сторон. Прошли метров 300, остановили на большой поляне.

Все уплотнились ближе друг к другу. Одна человеческая масса, один непрерывный стон – нельзя понять отдельных слов. Вдруг громко, несколько раз повторяя:

– Мужчины – направо, женщины и дети – налево.

Но люди не хотят разделяться. А у немцев порядок: приказ есть приказ. Выволокли семью одну, другую и беспощадно стали бить. Бьют всех, и детей, что, мол, не понимаете человеческий язык?

И тут, видя эту картину, люди начали разделяться. Ничто не поможет, прощаются, целуются, ободряют друг друга. Я один, без семьи, направо, со всеми мужчинами. Женщины с детьми – налево, минутка-две, и они исчезли из виду. Только слышен плач, рыдания детей, матерей и бабушек. И у нас тоже не тихо. Я, наверное, уже полумертвый – ничего не чувствую, ничего не помню. Все это увиденное и услышанное будто уничтожило меня. И тут громко:

– Одежду снять, раздеваться, быстро, быстро!

Каратели вошли в толпу мужчин. Кто еще не начал раздеваться, бьют, бьют жестоко. Мол, непонятно? Людям уже стало безразлично.

Снимают одежду и бросают как попало, но тут снова удары. Складывать по порядку – обувь в одну кучу, верхнюю одежду в другую, нижнее белье – в третью. Порядок должен быть.

Я был в грязном, замасленном рабочем комбинезоне, руки тряслись, обувь уже снял. Полкомбинезона и рубашка с плеч долой, не могу расстегнуть пуговицы, руки трясутся. Немец заметил и:

Все это время я смотрел вокруг и ничего не видел, кричат, орут, а я и не слышу.

Но некоторые картины потом в сознание вернулись. Как этот мужчина, почти голый, держит в руках ребенка лет десяти, всего трясущегося, и просит немца:

– Господин офицер, оставьте ребенку одежду, он очень болен, у него температура, жар, у него воспаление легких...

В ответ удар по ребенку. Отец быстро стал раздевать:

Нас одного за другим гонят по утоптанной тропинке. Выстрелы близки. Инстинктивно руками обнимаю голову. Бежим гуськом вверх, и вдруг перед нами два рва, мне казалось, нет им конца. Один уже заполнен телами. Второй, наш, почти полный. Слева – наша могила, справа горка выброшенного песка. Гром выстрелов глушил все, не могу дышать, не могу крикнуть, онемел. До ушей доходит: «Шма Исраэль!» Наткнулся на бегущего впереди. Еще шаг и – все...

Когда пришел в себя, не понял, где нахожусь. Что-то давит, стараюсь пошевелиться, как-то освободил правый локоть, а следом и всю руку. Пальцы в какой-то теплой жидкости. Понял, вспомнил. Не хватает воздуха. Всем телом помогаю – ногами, руками.

Я потом был партизаном, фронтовиком, заключенным, но такого страха не переживал никогда.

Быстрее, как змея, извиваюсь, выкручиваюсь, и вдруг мысль: «Может, не в том направлении?»

Прошло несколько секунд. Почувствовал прилив холодного воздуха. Я в том направлении! Еще усилие, поднял голову. Звезды... Холодный воздух объял мою голову, остальное тело в тепле. Разбросил вытянутые руки и подтянулся наверх. Слева зарево, доходят голоса, громкий смех. Наверное, около костра конвоиры-каратели, после тяжелого «труда» гуляют, забавляются.

Ползком взобрался на песочную горку, скатился с другой стороны и бегом прочь. Босиком. Я не человек, я птица. Ногами не касаюсь земли. Взгляд назад, еще зарево видно, голоса уже не слышны, продолжаю лететь...

Жажда, в кулаке сырая болотная земля, в рот, высасываю влагу, выплевываю землю, еще несколько раз. Вдруг мысли: «К чему? Ведь убили всех, никого не осталось. Куда идти, кто поможет? Ведь кругом море ненависти, даже тот, кто хочет помочь, не может. Донесут. Выдадут немцам. Почему все народы могут помогать друг другу в несчастье, могут сопротивляться. Только наш народ разбросан по всему миру, не может себе помочь, не в состоянии обороняться. Правы были те, кто боролся за собственный угол, за свое государство».

Но мысли мыслями, а время бежит. Осталось немного до рассвета. Решил идти обратно в гетто. Во-первых, узнать судьбу родных, во-вторых – некуда больше.

Мокрый, грязный, добрался. Боже, зачем жив остался! Зашел в коридор, оперся о стену. Громко, истерически всхлипываю...

Все окна и двери открыты. Домашние вещи беспорядочно разбросаны. Дом пустой. Ни живой души.

Не владея собой, опустился на пол. Вдруг слышу голос мамы, думаю, что я в бреду, потом голоса отца и брата присоединились. Не могу поверить, не может быть!

Протянутые руки подняли меня, открыл глаза. Нет, это не сон! Вижу, вижу всех – Маму, Отца, Брата. Отец ругает, почему ушел с работы, рисковал. А я в ответ:

– Мы это специально сделали. Чтобы когда немцы придут выгонять, подумали, что здесь уже были.

Он продолжал меня ругать, а я не могу остановить рыдания. Хотел объяснить, но слова комом в горле – не в состоянии.

Наверное, потерял сознание. Когда очнулся, Герц около меня, держит крепко за руки:

– Яша, успокойся, я все понял. Слушай! Ты там не был, – сжимает руки сильней и еще раз: – Ты там не был! Рабочих трофейного лагеря отпустили на один день домой узнать о судьбе родных. Завтра возвращаются на работу. Ты тоже. Никому, никому ни слова. Забудь, забудь! Ты там не был!

Оказывается, в этой акции было уничтожено 8 тысяч евреев, только десятерым удалось вернуться, выбраться из могил. Раненых сразу нашли и вернули обратно. Моему двоюродному брату Ейрушу удалось прийти домой. Но когда дома никого не застал, начал бегать, бродить по улицам, его немцы тоже увезли.

Вмиг распространились слухи о молодой девушке, раненной, вышедшей из могильника, которая чудом вернулась. Уже утром сразу ее взяли и на месте расстреляли. Свидетели этого злодеяния не должны оставаться в живых.

На следующее утро я, как все рабочие, у ворот. Пришел конвой и – на работу. Если бы не брат, не знаю, смог ли бы я все это преодолеть. До сих пор слышу его слова и чувствую его сильные руки. На работе полный траур. Половины девочек нет, молчание, слезы.

Боялся, что Вова Абрамсон начнет задавать вопросы, но нет – молчит. Думаю, наверное, не заметили моего отсутствия.

Появился подвыпивший Муц, хмурое лицо, не смотрит нам в глаза.

– Продолжайте работу, еще эту неделю ночевать здесь.

Все это время я в постоянном страхе – вдруг узнают.

К концу ноября работа пошла в нормальном ритме. Время делает свое.

От старого гетто отделили несколько улиц – народу стало меньше. Всем уже было хорошо известно о происшедшем. Комендант объяснил председателю юденрата, что какая-то проходящая часть совершила это, но больше не повторится, только ведите себя послушно.

С наступлением декабря 1941 года мы продолжаем работать, но уже ночуем дома. Тот же маршрут: утром колонной на работу, вечером – домой. Можем принести что-то съедобное. Я уже стал специалистом по всем видам стрелкового оружия. Муц хвалит и гордится своими рабочими. Как-то раз предупредил нас, что завтра придут высокие гости. Спокойно работать, не разговаривать между собой и чтобы все желтые звезды были чистые и на своем месте пришитые. С утра рабочее помещение, как никогда, прибрано. У всех чистые желтые звезды на груди и спине. На нашем рабочем столе части ручных пулеметов, смазочные материалы – все лежит в полном порядке. Один ручной пулемет почти собран. Ждем. И вот ровно в 10 утра пришли. Тишина абсолютная в рабочем помещении, слышен только шум от чистки деталей и металлические звуки нашей работы – слесарей-оружейников.

Первым вошел дежурный сержант. «Встать!» Мы все по стойке «смирно». За ним появились «гости». Муц и начальник лагеря их сопровождают. Особенно выделялся один высокий чин в коричневом мундире.

– Продолжать работу! – произнес Муц и начал объяснять важной персоне: – Все собранное трофейное оружие чистим, ремонтируем, собираем и передаем армии для использования. Этим самым мы вносим большой вклад в победу над врагом. У нас работают отобранные специалисты высокой квалификации.

В это время девочки за большим столом усердно чистили детали. Абрамсон и я на своем месте, стоим на небольшом деревянном настиле, один разбирает грязные заржавленные детали для передачи в чистку, а другой собирает уже вычищенные. Все работают, не глядя на большого начальника.

Вдруг «важный гость» (гебитскомиссар Эррен) подошел к нам, поднялся на подставку и стал рядом со мной. Тут я инстинктивно обернулся лицом к нему. Наши взгляды встретились. Испугался. Сразу отвернул лицо.

В 1969 году, когда я был приглашен в Гамбург на опознание, эта встреча мне очень помогла. За все время визита услышал только одну реплику, обращенную к Муцу: «Хорошая работа». С уходом «гостей» все вздохнули. Обошлось. Слава Богу!

У меня лично этот месяц был очень плодотворным. Ежедневно приносил и передавал брату патроны: бронебойные, зажигательные, трассирующие, гранаты Ф-1 и РГД. Из стрелкового оружия только разобранные детали ручного станкового пулемета годились по величине. Из-за холода часовые почти не выходили из своих натопленных будок. Но все же нервы напряжены до предела.

Все должно быть сделано так, чтобы и свои не заметили, и, молю Бога, чтобы нас не проверяли. На всякий случай граната Ф-1 подготовлена, усики распрямлены, чтобы легче было вытащить предохранитель. Но силу воли надо иметь. Спрашивается, откуда она взялась? Ведь я никогда не был особо храбрым, решительным. Объяснить можно только тем, что я стал частицей подпольного движения, секретного, окутанного туманом, ореолом борьбы и славы, и получал приказы, а получив – надо выполнять. И тут ты находишь в себе все необходимое, чтобы преодолеть нерешительность, страх. Лично для меня недавно пережитое тоже имело мотивацию. ТЕРЯТЬ НЕЧЕГО!

Перед новым 1942 годом стал невольным свидетелем беседы Муца со своим земляком, приехавшим с фронта. Отправлен в тыл, были уже под Москвой, и там его часть совсем разбили, он чудом уцелел. Детально рассказал об ужасных морозах и непрерывных атаках «красных». А Муц ему в ответ:

– А эти «коричневые господа» думали, что им это так легко обойдется.

Такое известие придало нам веру, надежду, что это еще не конец. Рассказал обо всем Герцу. Он детально все записал и поблагодарил.

Раз в неделю ночью, когда все спали, мы с братом прятали все принесенное в сарай. Как-то заметил, что «товара» значительно больше, чем я принес. Понял, не один я. Спрашивать не стал.

Но материнское сердце не обманешь. Как-то ночью, занятые работой, мы почувствовали дыхание, обернулись – мать стоит за нами:

Как-то успокоили, объяснили, просили никому...

С этой ночи мать стала худеть, переживать, каждый проходящий немец или полицейский наводили на нее ужас и тревогу. Один Бог знал, что переживали в это время наши матери.

Иногда всех мужчин направляли на железнодорожную станцию для погрузки лома, отправляемого для переработки в Германию. Грузили все, что стальное, железное. Охраняла нас военная жандармерия, которая славилась особой жестокостью. Кто, по их мнению, плохо работал – расстреливали на месте. И вот в тот же день ствол 45-миллиметрового противотанкового орудия упал мне на правую стопу. Почувствовал острую боль. Каждое движение усиливало ее. Дело опасное. Стою на платформе, боясь, что жандармы заметят. Наш бригадир Эрих Штайн был бесконвойным, имел пропуск, побежал к Муцу сообщить о случившемся. Примерно через полчаса на полуторке приехал Муц. О чем-то поговорил с жандармами и громко позвал:

Товарищи помогли мне сойти, и я, пересиливая боль, залез в кабину.

Посмотрел – нога опухшая, синяя. Остановил грузовик в проулке возле гетто, сказал:

– Сиди, не выходи. – И направился в свою контору.

Ко мне подошел мой знакомый Илья Грачук, работавший на подсобном хозяйстве, и спрашивает:

– Да вот, нога, – и говорю: – Наверное, завезет меня в больницу в гетто.

Илья, поставив противогазную сумку под сиденье, попросил передать ее доктору Блюмовичу, и отошел. Не успел спросить, что там, думал, наверное, что-то съестное. Муц вернулся с большим маузером на поясе, завел, поехали. Въехал на главную улицу, граничащую с гетто, остановился около забора напротив больницы, вытянул маузер и громким голосом приказывает приблизиться находящимся внутри, расширить проем и взять меня с собой.

Пока я из любопытства всунул руку в сумку и чуть не обомлел. Этого еще мне не хватало – там гранаты. Подошли ко мне ребята, помогли мне выйти из кабины и вместе с сумкой к забору. Я еще успел обернуться:

– Это все, Яков. Понял? Это все, что мог сделать для тебя.

Сумку передал врачу, меня обследовали, перелома нет, кровоизлияние, наверное, трещина. Когда опухоль сойдет – гипс. Ребята, подставив плечи с двух сторон, довели домой. К работе я больше уже не возвращался. Это было в конце марта 1942 года. В мае сняли гипс, с ногой в порядке. В это время куда-то пропал доктор Блюмович, исчез также Натан Ликер, специалист по связи.

– Откуда мне знать, – ответил, – может, сбежали.

А он знал, они уже были в лесу по заявке партизан.

Вообще заметил усиленное движение, Герц то уходил часто из дому, то раза два сказал, что будет ночевать у знакомых. Что ни говори, замечаю, встречался с Делятицким, Циринским, Кременем и также с Абрамсоном и Имбергом из трофейного лагеря. Особенно много времени проводил он в обществе Абрама Докторчика. По ночам прячем в сарае трофеи, значит, люди приносят. Положение в гетто становится все тяжелее. Голод, теснота, антисанитарные условия, отсутствие медицинской помощи и лекарств приводят к эпидемиям и повышению смертности. Как-то спросил у Герца:

Герц внимательно посмотрел на меня и ответил:

Я тогда еще не знал, что связь с партизанским отрядом налажена, от подполья требуют боеприпасов, оружия, обуви, одежды. Молодцы, продолжайте, но самостоятельно в лес – нет. Только по заявке. Просили врача, радиста, медсестру, которых сразу тайно отправили.

Пока мы дома ждем, произошла непредвиденная случайность, а именно: Илья Грачук, работающий на подсобном хозяйстве, у входа в свинарник повесил сумку. Пани Зося, заведующая подсобным хозяйством, заметила, думала, что украли из курятника яйца. Открыв, начала орать, Илья, заметив, бегом в гетто. Той же ночью он исчез. Назавтра на работу почти никто не явился. Известие о провале подействовало. Гетто в панике. Господин Квинт, председатель юденрата, напрасно старается собрать людей на работу. В городе появились новые армейские части, особенно опасались литовцев из литовского полицейского батальона. Мы по домам в гетто. Притаились. Решено не выходить. Убежища под землей готовы, хорошо замаскированы. Запасаемся водой и сколько есть – продуктами. Мы с Герцем решили, что в подземное убежище не войдем.

Возле большого пустого сарая была пристройка, заполненная дровами для топки. Середина оставалась пустой, и через подвижную доску можно было зайти и выйти. Маскировка была хорошая и снаружи незаметная. Мы вооруженные туда войдем, и в случае необходимости – бой. Оружие подготовлено. Гранаты и два пистолета, ручной пулемет с дисками. И вот понедельник, 29 июня 1942 года, тревога. Гетто окружено немцами, литовцами. Господин Квинт, председатель юденрата, вызван к воротам и расстрелян на месте.

Почти все жители нашего дома в убежище. Места для всех не хватает. Семья Гарнковских поднялась на чердак. Бабушка Бейля-Рохл никак не хочет прятаться.

Надела все лучшее и в этот жаркий день набросила на себя шубу. Герц, я и Абрам спрятались, как решено, в пристройке.

Голоса карателей уже слышны. Отодвинули доску, влезли, сидим тихо. В соседних домах уже немцы орут:

Стрельба, взрывы. Каратели входят в наш двор. Те же крики:

Входит группа карателей в наш двор. Узнаю уже знакомого мне гебитскомиссара Эррена, слева на животе у него висит парабеллум, наблюдает, смотрит на дом. Солдаты начинают бросать зажигательные гранаты. Дом загорается, дымит. Мой двоюродный брат Гарнковский соскочил с чердака вниз. Выстрел литовца, и убитым наповал брат падает на землю. Слышны аплодисменты.

И вдруг из объятого пламенем дома выходит бабушка Бейля-Рохл, вся в огне, и движется прямо на немцев. Крики и смех:

А она медленно, шаг за шагом, приближается к ним. Никто не стреляет. И тут господин гебитскомиссар Эррен правой рукой решительно вытащил из открытой кобуры пистолет и выстрелил. Бабушка не падает, еще шаг, и слышатся еще два выстрела. Медленно, на наших глазах, горящий клубок сваливается на землю...

Мы обнимаемся, целуемся на прощанье, уверены, что это наш последний день. Думаем, что наши семьи уже там удушены. Дом горит, трупы двоюродного брата и бабушки перед нами во дворе. К счастью, ветер не в нашу сторону. Один солдат предложил офицеру:

Наш дом в Слониме (слева). 1 – место, где мы скрывались, 2 – сарай, где мы прятали оружие

Они еще постояли, наблюдая около 20 минут, а потом отошли. Хотели мы выйти, но Абрам не разрешил. Заметил, один солдат остался невдалеке.

И так мы сидим прижатые друг к другу, оплакиваем гибель родных. Слышим несколько близких выстрелов, не поняли, в чем дело. Оказалось, наш брат Рувен выскочил из душного убежища и бегом к реке. Так вот и сидим мы все вместе, вдруг слышим шорохи и голоса.

Из-под горящего дома начали выходить: первой – моя сестра Рая, обожгла руки о горящие головешки. Потом появляются все остальные. Мы навстречу, помогаем им выходить. Счастью нашему не было границ. Мать в слезах:

– Не усмотрела, сына одного уже нет. Живые собрались, взяли оружие, что было из еды, дождались темноты и все вместе из гетто, долой побыстрее, подальше...

Ночь. Двигались быстро, подальше от города. Оказывается, мы не одни.

Присоединяются еще и еще уцелевшие. Довольно большая группа, около 300 человек. Дошли до лесного массива.

Рассвет. Дальше идти опасно. Надо спокойно переждать день и вечером – дальше. Наше направление – Рафаловские леса. Партизанский край. Оказывается, Докторчик и Герц проводники, они знают дорогу. Решаем: дальше такой большой группой идти нельзя, опасно, могут легко заметить. Разделяемся на несколько. Вошли в глубину леса, расположились семьями. Дышится легко. Вокруг слышится пение птиц, зелень свежая, воздух чистый, небо голубое. Боже мой! В гетто всего этого не было, даже забыли об этой роскоши.

Но есть и плач. Не всем удалось выйти. В семьях слышны голоса: где моя мама? А мой отец, мой брат, их уже нет...

Слышим голоса пастухов. Утром они выгоняют скот на пастбища, надо быть очень осторожными. Опасность не миновала. Вечером все на ногах. Более мелкими группами и вперед – лесом, в обход деревень и дорог. Лай собак нас пугает.

Удивительно поведение малых детей. Наш младший братишка, пятилетний Ури, ведет себя как взрослый. Ни просьб, ни жалоб. Чувствует смертельную опасность. Нашел лакомство – лесные ягоды. Но не было никакого сомнения, что погоня за нами произойдет. И действительно, около полудня следующего дня слышим усиленную стрельбу и взрывы на опушке леса. Это длилось около пяти минут, а затем тишина. И снова повторяется та же история в другом месте. Немцы знали, что среди бежавших есть вооруженные, а зайти в густой лес, где за каждым кустом не знаешь, что тебя ждет, – опасно. Так они нашли тактику. Наделать много шума стрельбой и взрывами. Перерыв – и слушать, откуда доносятся плач и крики. Ведь среди бежавших, наверное, есть старики и дети, которые начнут рыдать, тогда большой силой окружить это место и покончить с беглецами.

Как удивительно, что мы это инстинктивно поняли. В нашей группе около 40 человек, были и дети. Передвигались тихо, без лишнего шума.

К ним присоединились молодые с годовалым ребенком. Не были в состоянии остановить его плач. Люди затыкали уши, предлагая им уйти и оставить группу. Не хотели, боялись. Итак, после одной такой стрельбы молодой отец взял из рук жены орущего ребенка и удалился. Несколько шагов – и исчез с поля зрения. Все знали, что произойдет, все молчали, никто не пытался его остановить. Когда вернулся в объятия супруги, тесно прижался, рыдая. А у остальных – мертвая тишина, не смотрят друг на друга, каждый думает, что он виновен. И вдруг из-под земли плач. Отец оставил мать и вернулся. Опять все молчат. Никто не пытается помешать. Абсолютная тишина. Вернулся повторно в объятия жены.

Ужас и боль объяли всех. Сразу поднялись и удалились с этого места. Все почувствовали стыд и позор, не знали, как это выразить. Для попытки спасения наших жизней мы казнили собственных детей. Боже! Где в истории войн найдете пример, когда, чтобы остаться живым, необходимо удушить своего ребенка?

Приближаемся к цели. Наши два посланца вернулись с представителями партизан. Одного из них я узнал. Гостил у нас дома. Это тот, кто передал тогда на чердаке «подарок» брату. Дудко Григорий Андреевич, из отряда имени Щорса. Еще один переход, и мы все приближаемся к недостроенному хутору, который называли «партизанским военкоматом», около деревни Окуниново (недалеко от Волчьих Нор). По пути они рассказали, что еще три дня назад к ним приволокся измученный, оборванный парнишка. Очень заикался, почти невозможно было разобрать, о чем он старается рассказать. Поняли только, что он удрал из горящего дома и вся семья погибла. Уже виден «военкомат». Вооруженные партизаны стоят. И вдруг: «Мама!»

– Рувен! – кричит наша мама и бегом, рыдая от радости, обнимает его. Оказывается, брат спасся!

Всей семьей вместе из гетто – в партизаны, в леса. У нас оружие в руках. Нас накормили, сидим вольные на зеленой пахучей траве. Вокруг тишина и шум верхушек сосен и елей. А над нами огромное ясное голубое небо.

Командование отряда имени Щорса решило: молодых вооруженных – в отряд, всех остальных – в семейный лагерь.

В то время, начало июля 1942 года, командование отряда имени Щорса состояло:

командир, лейтенант запаса Пронягин Павел Васильевич;

комиссар Дудко Григорий Андреевич (уже знакомый);

начальник штаба капитан-кадровик Мерзляков Карп Емельянович.

Отряд разделялся на четыре группы: 51-я – самая малочисленная во главе с Мишкой-поваром; 52-я – командир Кузнецов; 53-я – командир Бобков и 54-я –командир Леонтьев. Последняя группа была самая боевая, все в прошлом бойцы Красной Армии.

Из нашего нового пополнения отобраны свыше ста молодых вооруженных ребят и назначены в 51-ю группу. Но Мишка-повар и все остальные партизаны категорически отказались быть вместе с нами, евреями. Это был первый удар. Ведь мы все с такой верой, желанием, мечтой воевать и мстить вместе хотели, а тут...

– Ну какие вояки! Вас тысячами гонят на убой, никакого сопротивления, никакой борьбы.

Но была еще одна причина, а именно: уверенность, что немцы сделают все, чтобы уничтожить евреев. А те, кто будет рядом, могут тоже погибнуть.

К сожалению, нацистская пропаганда и ненависть к евреям не имели границ и заразили многих партизан.

Так, когда мы были в городе, помогали партизанам, доставали с угрозой для собственной жизни все заказанное – то были «молодцы». Другое дело – мы появились в лесу, рядом, готовые вместе воевать.

Конечно, около 80 процентов нашего пополнения не имели никакой армейской подготовки, как и большинство новых партизан. Но стремление, желание воевать и мстить – безграничны. Из командования только начальник штаба Карп Мерзляков, мягко говоря, скептически относился к нам. Но мнение Пронягина и Дудко было решающим.

Среди партизан оказался еврей, бывший участник карело-финской войны, кадровый офицер, старший лейтенант Федорович Ефим. Его и назначили новым командиром 51-й. Он с охотой согласился и с воодушевлением принялся за нелегкую работу. Нашли еще одного «замаскированного» еврея, лейтенанта Подольского Ефима Борисовича (Фима). Назначен командиром 1-го взвода. Среди неевреев добровольно согласился старший сержант Волков Василий. Назначен командиром 2-го взвода. Командиром 3-го стал наш Докторчик Абрам.

Командирами разведывательных отделений были назначены подпольщики Кремень Зорах и мой брат Герц. Основная их задача – вывести из гетто уцелевших и принести в отряд спрятанное оружие. К нашей группе был также присоединен санитарный взвод под командованием доктора Блюмовича.

Итак, в отряде имени Щорса под командованием Пронягина Павла Васильевича была организована еврейская партизанская группа под номером 51.

За несколько первых дней в отряд было принято еще более двадцати «новых». Мы все вооружены, ручной пулемет в каждом отделении, есть и по два. Начали нас сразу обучать военному делу: как двигаться, маскироваться, перебежки – упал, отполз в сторону, наметил новый рубеж, быстрый подъем и вперед и т. д. Много времени отдавалось изучению оружия и уходу за ним. Оно должно быть всегда готовым к действию.

Обычно в эти годы у молодых пробуждается любовь к девушкам, а у нас появилась особенная любовь к оружию. Ухаживали, все время чистили, смазывали, нигде не оставляли, всегда и везде с собой, спали вместе.Во время так называемых учебных занятий наши отделения начали выходить на мелкие диверсионные вылазки: делали завалы на дорогах, спиливали телефонные и телеграфные столбы, устраивали внезапные обстрелы полицейских из засад, разборку рельсов на железных дорогах и подрыв эшелонов.

Конец августа 1942 года. Рафаловские леса Западной Белоруссии. Мы уже два месяца партизаны. Успели принять участие в диверсионных вылазках, разведке, засадах, заготовительных операциях. С каждым днем мы становились все более уверенными в своих силах.

Командир группы старший лейтенант Федорович Ефим Борисович по приказу командира отряда Павла Васильевича Пронягина присоединил меня – пулеметчика и второго номера Люстика Метека к диверсионному отделению Павла Кочерганова.

Получен приказ спустить под откос вражеский эшелон, идущий на восток, южнее станции Лесная (железнодорожная магистраль Брест–Москва). В нашей группе семь человек: пять подрывников и мы вдвоем, для охраны и прикрытия. До цели две ночи пешего перехода.

Двигаемся с наступлением темноты, обходя населенные пункты, избегая встреч с местным населением. Днем маскируемся и отдыхаем. С собой несем оружие, два ведра тола (вытопленного из снарядов), еду.

На исходе второго дня заняли позицию в ожидании сумерек, чтобы незаметно подойти к железнодорожному полотну. Я с моим другом на посту. Вдруг замечаем, что кто-то приближается к опушке леса, входит в него и через некоторое время снова появляется на опушке. Движется в нашем направлении. Сразу вызвали командира. Продолжая наблюдение, мы с уверенностью определили, что это бродит молодая пастушка. «Дай Бог, чтобы не наткнулась на нас», – процедил сквозь зубы Павлик.

Мы хорошо замаскировались, притаились в надежде, что пастушка пройдет мимо. Но не тут-то было. Она наткнулась на нас!

– Ой! Как вы меня напугали! – громко и в тревоге сказала девушка. – Кто вы? Неужели партизаны?

После короткой паузы завязалась беседа. Павел спросил, есть ли в деревне немцы или полицаи и что она ищет в лесу. Настя, так она себя назвала, успокоилась и объяснила, что в деревню заходят немцы и есть местные полицаи, а она ищет корову, которая не вернулась с пастбища.

С лица Насти совсем исчезли следы волнения и напряженности, она даже обрадовалась и с живостью сказала, что слышала о партизанах, но впервые видит, какие они.

– Ой, – воскликнула она, – девки в деревне не поверят!

Наша беседа становилась все более непринужденной, и Настя покоряла своей искренностью и доверчивостью. Командир, почти не принимавший участия в беседе, неожиданно приказал ребятам углубиться в лес, а мне остаться с ним на месте.

Я продолжал беседовать с Настей и чувствовал приятное влечение к ее простоте, доверчивости и излучаемому ею женскому теплу. Командир стоял в нескольких метрах от нас, и я заметил, как он надел штык на свою десятизарядку.

Ужас свершившегося описать невозможно, даже сейчас, десятилетия спустя. Еще продолжал звучать ее голос, еще в глазах оставался ее облик, а передо мной – ее труп, заколотый штыком.

– Разговорчики! – надрывно огрызнулся командир. Прибежавшие ребята, затянули тело глубже в лес, кое-как замаскировали и – бегом выполнять задание.

На подходе к железнодорожному полотну Павел, не глядя в мою сторону, но явно обращаясь ко мне, буркнул:

– Мы получили приказ, нужно во что бы то ни стало выполнить задание. Понятно?!

Но не всегда получается так, как того хотелось бы.

Мину ребята заложили, замаскировали, провода натянули – даже не заметишь. Отошли к опушке леса – ждут. Мы с пулеметом для прикрытия залегли в метрах ста от ребят.

На рассвете прошел патруль, ничего не заметив. Ждем. Ох, как время медленно идет. Вдруг, нарушая утреннюю тишину, послышался громкий стук колес приближающегося эшелона. Все замирает – дыхание, мысли, и в смутной тревоге сковывается тело. Вдруг слышим глухой хлопок. Что это? Не хочется верить, но это не взрыв, которого мы с таким напряжение ждали. Взорвалась граната, тол не сдетонировал, и сокрушительного взрыва, который должен был пустить под откос вражеский эшелон, не произошло!

Прости, Настенька, я так и не могу забыть тебя. Твое доброе лицо с мягкой, женственной улыбкой часто видится мне.

Недавно, здесь, в Израиле, эту печальную историю я рассказал своему другу Шимону. Выслушав мой рассказ, он долго и задумчиво молчал. По его немолодому лицу было видно, что он погружается в нелегкие воспоминания.

В 1948 году нас направили на помощь защитникам Гуш-Эциона, окруженного Арабским легионом. Спустя несколько часов я в походе неудачно оступился и вывихнул ногу. Не мог дальше шагать. Командир выделил из группы двух бойцов, которые помогли мне вернуться на базу. Остальные 35 продолжали движение. Во время перехода отряд наткнулся на молодого невооруженного араба пастуха. Его не тронули, отпустили. А на рассвете отряд был окружен, и в бою погибли все 35 моих товарищей по оружию.

Участвовали новые партизаны и в так называемых хозяйственных операциях, где главным образом надо было обеспечить отряд продовольствием. Во многих домах находили разные еврейские религиозные принадлежности. Как-то раз увидели салфетку, которой накрывают субботнюю халу во время молитвы и зажигания свечей. Взял ее с собой как талисман. Всю войну она пробыла со мной.

Итак, вся наша семья в 51-й группе: Герц в разведывательном отделении, я –пулеметчик в первом взводе, Рувен – рядовой в хозяйственном взводе, там же мама – повар и отец – ответственный за топливо и охрану. Двое маленьких с ними. Сестра Рая в медицинском взводе.

2 августа перед рассветом тревога. Всем быстро в боевом порядке строиться. Глянули – весь отряд выстроен, значит, это не какая-нибудь мелкая операция. Приказ двигаться лесным массивом тихо, бесшумно, между группами – интервалы. Задание получим на ходу.

Вдали на опушке видим родителей с маленькими, смотрят на нас, машут руками. Точно в то время пришла большая группа под командованием Кременя из города. Принесли с собой оружие, боеприпасы и т. д. Среди них была и молодая супруга моего командира отделения Давида Блюменфельда – Лиля. Получив разрешение, он вышел из строя, обнялись, расцеловались, попрощались, он бегом обратно в строй. В этом бою Давид погиб.

Тихо идем, сила большая, около пятисот бойцов. Понимаем, что дело серьезное. Двигаемся с привалами, разведка впереди, обходим села, пастбища, к вечеру задержались. Отдых. До цели около десяти километров. Двухчасовой переход. Приказ: с рассветом атакуем город Коссово Брестской области. Там немецкий гарнизон, карательный отряд из литовцев и местные полицаи. Задание: уничтожить врага, взять оружие и, главное, медикаменты. Честно говоря, сначала волнение, все же первое крупное боевое крещение. Но когда видишь эту большую партизанскую силу, успокаиваешься. К рассвету вышли на исходные позиции. Получаем направление атаки, ориентиры справа и слева.

Ждем условного сигнала. Оказывается, отряд имени Чапаева присоединился к этой операции. Их задача – не допустить к врагу подкрепление. Как оказалось, операция хорошо спланирована. И вот – сигнал к атаке. Все вместе бежим и как-то не заметили, что наш взвод пересекает территорию гетто. Ужасно напуганные лица. Евреи не поняли, что случилось. Наверное, слышали, как мы между собой кричали на идиш. Так они к нам с протянутыми руками: «Идн, идн!» Но нам некогда – вперед, к площади.

По нам открыт огонь. Залегли, отвечаем огнем. Поступил приказ: вести стрельбу по колокольне костела, откуда шквальный огонь. Взвод поднят, бегом. Давид упал, пораженный пулей. Залегли, открываем бешеный огонь по цели. Сменил диск, отполз в сторону. Огонь. Приказ Федоровича: «За мной! Вперед!» И мы все бежим со всех сторон. Занято полицейское отделение, литовский гарнизон, немецкая комендатура. Всюду много трупов.

Расправа продолжается. Литовцы на коленях умоляют пощадить, я еще такого не видел, те самые, что так «мужественно» расправлялись с безоружными в гетто. Вбегаем в больницу, все койки заняты, но, как говорится, «лежачего не бьют», и тут вошел командир отряда Пронягин с местным, и тот указывает: этот больной, тот больной, а этот – полицейский. Оказывается, более десяти полицаев сразу притворились больными. Расплата на месте.

Доктор Блюмович быстро начал собирать и грузить медикаменты. Это для него самый ценный груз. Победа полная, гарнизон уничтожен. Немцы вообще и не пытались прийти на помощь.

Все же с костела снова открыт огонь. По приказу Пронягина взобрались наверх. «Взять живьем!» Взяли. Оказался местный. Повели домой. И там всех... У войны свои законы.

На обратном пути заметил, что все обитатели гетто в движении, уходят кто куда. Были, что и к нам, но большинство – в соседние города в границах Третьего рейха. Идут слухи, что там евреев не трогают. Ко мне пристал один парень, схватил за руку и не отпускает:

Возвращаемся к себе на базу, в лес. Все усталые, но воодушевленные. Так вот оно как... Мы тоже можем, мы уже не стадо овец, наши пули убивают. В общем, эта операция имела огромное значение. Известие о разгроме гарнизона в Коссово быстро разнеслось по округе. Многие евреи начали стекаться из разных гетто в лес. Члены семей полицаев из деревень и сел бежали в районные центры под защиту немцев, боясь мести партизан. Теперь, наверное, кто хотел помогать немцам, дважды обдумает свое решение...

У нас тоже были потери. Убитых и раненых около десяти человек, в том числе наш командир отделения Давид Блюменфельд. С волнением и тревогой ждали нас родители и младшие братья.

После коссовской операции командование отряда приняло решение двинуться на восток для соединения с фронтом.

Спустя дней пять отряд двинулся на восток. Наша 51-я замыкающая, под командованием начальника штаба Мерзлякова. Пронягин и Дудко с авангардом – группы 52, 54, 55-я.

Группу 53-ю Бобкова оставили на месте. Там все партизаны местные, жители окольных сел. Когда пришла наша очередь строиться, вызвал нас Мерзляков и приказом оставляет наших родителей, брата Рувена (заику) и двух маленьких. Объясняет: впереди ждут нас тяжелые бои при переходе Брест-Московской железной дороги. Как только удачно перейдем, пошлем за ними.

Действительно, мы не знали, что нас ждет впереди. Опасность, конечно, была, но не больше, чем здесь. Все просьбы оказались бесполезны, а командира Пронягина и комиссара Дудко уже здесь нет. Итак, втроем – брат, сестра и я – вместе с группой тронулись на восток. Родители, Рувен и двое маленьких – Ехиэль и Ури остались.

– Мама, как только перейдем опасную полосу железной дороги и шоссе, вернемся за вами.

– Дети мои, идите с Богом, пусть он вас хранит! Мы уже больше не увидимся.

– Дети мои, храни вас Господь! Мы уже больше не увидимся.

Эти слова на нас очень подействовали, грызли душу. Слова матери все время звучали в ушах. Отец был более оптимистичен.

Между тем наше стремительное передвижение действительно оказалось нелегким. Постоянные атаки, с боями и потерями форсировали железную дорогу и шоссе, охраняемое немцами, полицаями.

Весь отряд соединился. Разведка доложила, что в деревне Гавиновичи немцы открыли пулеметную школу для полицаев-добровольцев и мобилизованных. Пронягин понял эту опасность и решил ее уничтожить. Этот бой был нелегкий. Группа 54-я Леонтьева и наша 51-я Федоровича 10 августа 1942 года атаковала. После короткого сопротивления помещение школы разбито, есть убитые и много пленных, около 40 человек. По приказу командира всех построили. Отделили добровольцев от мобилизованных. Первых всех на месте расстреляли. Других, после переписи и обращения к ним командира Пронягина, отпустили домой.

– Возвращайтесь домой и расскажите всем, что кто присоединится к нацистам и изменит Родине, поднимет против нас оружие, будет расстрелян! Это приказ Сталина.

Интересно, как потом стало нам известно, мобилизация прекратилась. Кто получал повестку, удирал в лес или прятался.

Я благодарил судьбу, что мне не пришлось выполнять «приказы Сталина». Когда ты в бою открываешь огонь, берешь на мушку, то лица не видишь, но здесь стоишь перед ним, прямо смотришь в глаза...

События развивались стремительно, ежедневно бои, стычки. Подходим к деревне Чемелы над Щарой. Там склады сена и корма для лошадей. А над Щарой стратегический мост, хорошо охраняемый немцами и ротой украинцев. Приказ: уничтожить склады, перейти на другую сторону реки, сжигая за собой мост.

И вот 4 сентября 1942 года отряд разделили на две части. Наша 51-я атакует комендатуру в деревне Чемелы, а остальные силы – мост. Бой был тяжелый, в нашем отделении погибли трое, в том числе мой второй номер Люстик Метек из Польши. Он был смертельно ранен от разрыва связки гранат, брошенной в нас, я легко ранен и контужен, взрывной волной из рук выбило пулемет. Помню его слова: «Яша, добей меня!» А у меня нечем, при себе только гранаты.

В разгар боя Герц подполз ко мне и притащил мой пулемет. Этот инцидент – потеря оружия – чуть не кончился для меня плачевно.

Бой кончился, комендатура сожжена, все стога сена и склад кормов – в огне. Мост над Щарой взят. Переправились на другую сторону, сжигая за собой мост, и – на восток, в болота Полесья.

Наверное, немцам надоели наши частые болезненные удары. И разведка доносит, что на всех окольных железнодорожных станциях разгружают войсковые части, двигающиеся на восток. Цель – уничтожить «бандитов», как они нас называли. Им в помощь – 18-й латышский полицейский добровольный батальон СС, местные полицаи и украинские роты.

И вот 11 сентября 1942 года наш отряд прижали к реке в районе Добромысль–Волько. Обстрел из минометов, орудий, над нами самолеты, все броды рек и речушек блокированы. Казалось, окружение полное, выхода нет.

Разведка докладывает командиру Пронягину: где и что. И тут принято необычное решение. Весь обоз оставить, лошадей отпустить, тяжелое оружие разобрать и спрятать. (Были у нас две 45-миллиметровые пушки и несколько легких минометов, две машины.) И – в болото. Командир пошел первым, и все гуськом за ним. Направление – юго-восток. Оказывается, решено атаковать самое укрепленное место, где немцы и не ожидали «такой наглости». Это был 10-й шлюз, соединяющий реку Щару с рекой Ясельда каналом Огинского, который обороняла рота из 18-го латышского добровольного полицейского батальона, откуда их на лодках доставили из Телехан Пинской области.

По пути в одном столкновении были ранены тяжело комиссар Дудко и партизанка Голда Герцовская. Их заносят глубже в кусты и оставляют. Мы думали, что они погибнут, но они выжили. Благодаря партизанке Герцовской, ухаживавшей за тяжело раненным комиссаром. Спустя некоторое время проходящие партизаны наткнулись на них.

И вот на рассвете, в густом тумане, приближаемся к 10-му шлюзу. Видны два узких мостика над каналом, вдали деревянное здание, где ночуют каратели. Один латыш с удочкой рыбачит, другой стоит с пулеметом на страже. Группа тихо подбирается, ждет зеленой ракеты.

Весь отряд подтянулся. Помню, за минуту до атаки ко мне обратился молодой партизан Малах и сказал:

– Знаешь, Яша, я еще в жизни девушку не поцеловал.

Вот и выстрел зеленой ракеты. В этой же атаке Малах погиб.

Открыт ураганный огонь со всех сторон. Бежим гуськом через соединительные узкие мостики. Внезапность полная. Оба латыша: один у лодки, другой за пулеметом – наповал. Большинство атакующих переходят речку вброд, выходят на другой берег и сразу открывают огонь. Завязывается тяжелый бой. В результате – полный разгром карателей. И у нас большие потери: 13 убитых и больше 40 раненых. Среди тяжелораненых и наш командир старший лейтенант Федорович. В нашей группе убиты Грингауз Яков, младший Малах и Инберг Ицхак. Федорович, тяжело раненный, в полном сознании, отдает последний приказ добить его. Все бойцы около него, слезы на глазах. Последнее обращение Федоровича к врачу:

Врач в ответ молчит. Решает жребий. Выпало на Розмарина. Но он категорически отказался. Тогда лучший друг командира, наш партизан, сказал:

Мы отдаляемся. Выстрел догнал нас. Быстро возвращаемся собрать убитых товарищей и как-нибудь их похоронить. В результате этого тяжелого боя мы вышли из окружения. Легкораненых вынесли, оставили на излечении в так называемом больничном лагере. Настроение тяжелое, унылое, быстро удаляемся от места боя. Командование отряда имени Щорса (уже без Дудко) решает продолжать движение на восток. Больных, раненых оставить «временно». Среди них я и моя сестра Рая. Герц присоединился к нам, не хотел на сей раз нас оставить.

Прошло много лет. Павла Васильевича Пронягина уже нет. Но, задумываясь об этом периоде и обо всех операциях, предпринятых по его личной инициативе, надо понять это время. Середина 1942 года, враг под Москвой, Ленинград окружен, нацистские дивизии рвутся к Сталинграду, и тут, в глубоком тылу, разгромлены и уничтожены гарнизоны, железнодорожные объекты и мосты, охраняемые местными полицаями.

Вот и для них это был предупреждающий урок. За сотрудничество с врагом с наказанием долго ждать не пришлось. И оно беспощадное.

После войны мы с ним встречались. В 1960 году Павел Васильевич гостил у меня в Риге. Интересно, что он не хотел вспоминать о прошлом. В 1993 году я гостил у него в Бресте, объехали и обошли все боевые места и дороги. В 1996 году Павел Васильевич гостил у меня в Израиле. Вспоминали, говорили, и, когда я хотел подчеркнуть его личные заслуги, смелость, решительность, стремление к цели, инициативность в принятии самостоятельных решений, он только рукой махнул:

– Оставь, Яша. Это все было «решение партии»...

В его ответе слышались обида и горечь. Может, к месту здесь рассказать и о личной трагедии Павла Васильевича.

В 1942 году в 26-летнем возрасте Павел Пронягин подружился с новой партизанкой, беженкой из Варшавы. Оказалось, это переросло во взаимную и глубокую любовь. Интимные связи в партизанах обычно оказывались временными и непрочными. У рядовых в этом отношении не было проблем – не было времени и возможностей. А тут отношения оказались взаимными и честными. Не всему командованию это понравилось, а когда она забеременела и намеки на ее «перевод» не подействовали, зародилась идея (особый отдел и начальник штаба), чтобы ее попросту убрать. Этот план дошел до ушей Павла Васильевича, и он сразу принял предохранительные меры. Тайком, под предлогом перевода, поместил ее в надежную крестьянскую семью, где она и родила сына. Долго оставаться там не могла и опять тайком отправлена в отдаленный семейный лагерь, оставив младенца. До сих пор неизвестна причина смерти ребенка, но на молодую мать это ужасно подействовало, и в 1944 году, с приходом Советской Армии, она уехала в Польшу.

Павел Васильевич тоже не мог докопаться до истины, и так они расстались с глубокой раной в душе. Он не перестал ее любить и вспоминать, так же и она.

В начале 90-х годов она навестила его, встретились, многое вспомнили. Тайна не расшифровалась, хоть они были уверены, что чья-то рука была в том замешана. Их связь не прекращалась до самой его смерти, хотя она жила далеко за границей...

Оставленные временно партизаны были очень обижены, особенно на начальника штаба Мерзлякова, но делать нечего. Злились также и на наших товарищей, которые недостаточно и нерешительно сопротивлялись этому произволу.

Через некоторое время на нас наткнулись партизаны отряда «дяди Васи», расположенного в Краснослободском районе Минской области. Это был отряд, организованный под Белостоком из бывших военнослужащих, попавших в окружение, и тоже двигавшийся на восток для соединения с Красной Армией. По пути этот отряд, увеличившийся за счет местных жителей и бежавших из гетто до 1000 человек, остановился и расположился у реки Лани, вдоль бывшей границы СССР с Польшей.

Когда нас, бывших щорсовцев, привели в лагерь, командир Васильев Василий Алексеевич (дядя Вася) сразу принял и зачислил в свой отряд. Брат мой Герц очень переживал, особенно когда слышал замечания о наших «боевых способностях» и разные анекдоты. Мне он всегда говорил, что мы должны, обязаны личным примером доказать, что мы такие, как все – не хуже, а может, и лучше. Я с ним был в одном взводе. Несколько недель «тихой» жизни вернули нам равновесие и здоровье. У Герца прошла дизентерия, а моя рана почти зажила, сестра Рая и здесь в санитарном взводе была медсестрой. Все это время мы думали о семье, оставшейся в Волчьих Норах, надеясь...

А пока тяжелой дождливой осенью мы принимали участие во всех крупных и мелких операциях. Особенно вспоминается атака на краснослободский гарнизон, где впервые взяли в плен эсэсовцев-голландцев. Оказывается, у немцев были добровольные помощники из всех оккупированных стран.

Не было случая, когда нужны были добровольцы для выполнения задания, чтобы рука Герца не была поднята. Он как будто искал... хотел этим доказать. Не раз командир говорил:

Мой брат Герцль, командир разведывательного отряда

В воскресенье, 14 марта 1943 года, меня – пулеметчика, с моим вторым номером Володей по кличке Белорус, с полуночи поставили в так называемый «секрет». Охраняем подходы к нашему лагерю. Остальное наше отделение в количестве десяти партизан отправлено на разведку в район Ганцевичи. Недавно прошли сильную облаву немецких войск, уходили от столкновений с превосходящими силами противника. И все это время были в постоянном движении и стычках.

Итак, мартовский рассвет, утренние заморозки. Издали к нам приближается колонна – наши возвращаются с задания. Начал считать: один, два, т р и... – дошел до семи, и все. Нет более. Значит, не хватает троих. Сердце сжалось. Герца, Герца нет, не может быть! Когда пришел в лагерь, выяснилось: отделение дошло до опушки леса, около 400 метров не доходя до деревни Чудин. Выслали разведку из троих. Конечно, Герц – среди них.

– Дошли до первых домов, – докладывает командир отделения. – Послышались взрывы гранат и пулеметные очереди – значит, попали в засаду. Прождав около получаса, решили вернуться в лагерь доложить. Враг в деревне, судьба разведчиков неизвестна.

Поздним утром послан взвод выяснить судьбу разведчиков. Я в их числе. Подходим к опушке, издали видно движение крестьян. Россыпью вперед, доходим – врага нет. Наткнулись на три трупа. Наши. Тело Герца было особенно изуродовано, проколото штыком, как сито. На левой ноге ниже колена – повязка, значит, был ранен. Взяли хоронить. Местные просили – не на кладбище, около, боятся наказания оккупантов. Рассказывали, что латыши забрали несколько подвод до Ганцевичи, еще не вернулись.

И вот Герц, мой сильный и смелый брат, не знающий страха и риска, пример и гордость моя, лежит мертвый, изуродованный, бледный, как снег, как будто бы с улыбкой на лице.

Всегда были вместе, во всех крупных и мелких операциях, обвиняю себя – надо было настоять и пойти вместе, я бы открыл огонь. Может, врага и не допустил, ведь видно, что он был ранен. И так, грызя себя, сдерживая слезы, похоронили.

Перед нашим возвращением в лагерь вернулись подводы из Ганцевичи. Короткий рассказ возчиков-крестьян:

«Отвезли карателей-латышей. На одной подводе убитый латыш и двое тяжелораненых. Из разговоров карателей поняли: хотели раненого партизана живьем взять в плен.

– Бросай оружие! – крикнули ему. По их приказу Герц отбросил автомат, но сам встать не смог.

Когда каратели-латыши приблизились, чтобы его поднять, раздались два взрыва...»

Мой родной, красивый, незабываемый Герц, что искал – нашел. Доказал – мы тоже умеем воевать и с честью умереть.

Какая-то апатия, пустота овладела мною. Обнимаясь с младшей сестрой, как будто прощался. Наверное, заметили в отряде. Отняли временно пулемет, стал стрелком. Но партизанская жизнь продолжалась со всей интенсивностью.

В апреле 1943 года неудачная попытка дойти до места базирования родителей. Как потом оказалось – поздно. В живых их уже не было.

Советская Армия приближается, бои усиливаются. Врагу не даем покоя. Началась так называемая «рельсовая война». Накануне подхода фронта получаем приказ атаковать и захватить железнодорожные станции Люща и Бостынь на линии Барановичи–Лунинец. У нас большие, болезненные потери – более 100 убитых, около 300 раненых, задание не выполнено – станции не взяты. Оказывается, командир Пинского партизанского соединения Комаров (Корж Василий Захарович) хотел преподнести подарок 1-му Белорусскому фронту. Не удалось, и, как оказалось, было совсем не нужно. На следующий день несколько залпов советской артиллерии и один заход самолетов привели к освобождению этих железнодорожных станций без боя.

Быстрое продвижение Советской Армии в июле 1944 года, парад партизанского соединения в Пинске. И я, партизан отряда имени Дзержинского под командованием Н. М. Ломейко, в строю. Шагаем вместе, воодушевленные, на трибуне много военачальников и гражданских. Среди них и наш командир соединения В. 3. Корж. После парада и короткого отдыха снова строимся.

Вызывают по списку. Три шага вперед. Меня тоже:

И я мобилизован. Стал солдатом. 215-й полк 61-й армии генерал-полковника Белова. Получили обмундирование, оружие, нас разделили по ротам. Оказалось, четыре земляка попали в нашу роту. Один из них со мной в одно отделение. Звали его Деречинский Цодик. Это произошло так быстро, что не успели опомниться. Честно говоря, я думал, что для меня война окончилась. Но на судьбу не повлияешь.

Переход из партизанского отряда в регулярную армию сопровождался у меня большим душевным переломом. Отношение командного состава к новобранцам в запасном полку жестокое, их задача – в короткий срок подготовить нас и отправить во фронтовые части. Усиленная учеба, жесткая дисциплина, плохое питание, постоянно в движении – все это вместе действует отрицательно. Поэтому у нас было желание быстрее попасть в боевые части.

По пути в местечко Бытень встретил нашу бывшую партизанку Таню Гилерштейн, от нее узнал о трагической судьбе моей семьи. До сих пор теплилась какая-то надежда, но оказалось, никто не остался в живых.

На моем пути город Слоним. Получил короткий отпуск. Мы с другом вдвоем, два советских солдата, посещаем наш город. Есть такие, что нас узнают. Слышим реплики в отношении евреев:

– Видишь, есть которые остались, не всех убили.

Наши дома сожжены. Зайти в гости не к кому. Поговорить не с кем. Кругом чужие. Быстро возвращаемся в часть.

Приходят «покупатели», и мы уже в дивизии. Питание улучшилось. Нам повезло – опять вместе. Это нам очень помогло. В этой огромной массе солдат мы одиноки, а тут в одной палатке, вместе в строю, есть с кем по душам поговорить. Постепенно начинаем привыкать к новой армейской жизни. Здесь выполняем приказы с утра до вечера. В бой пока не вступаем. Продвигаемся пешком, заходим в населенные пункты.

И все начинаем петь «Вставай, страна огромная» и другие. Идти, правда, легче. Народ выходит, приветствует. И тут начинаешь понимать, что ты частица огромной силы, принимаешь участие в разгроме немцев.

Сентябрь 1944 года. Нас грузят в эшелоны и – на фронт. Почти доехали до Пскова, выгрузились и усиленным маршем на северо-запад. Перешли старую советско-эстонскую границу и повернули на юг в направлении Латвии. Пока на врага не наткнулись. Правда, несколько раз попали под авианалет. Команда «Воздух!» И мы, как нас учили, разбегались по сторонам и в укрытия. Есть жертвы.

Войдя в Латвию, начали продвигаться с боями. Наша 61-я армия часть 1-го Прибалтийского фронта генерала Баграмяна. Лично я иду с волнением, столько пережил, вся семья погибла, только одна сестра осталась. И здесь опять участвую в боях. Но ничего не поделаешь, продолжать надо.

13 октября 1944 года наша часть подходит к Риге. Готовится штурм города. Все происходит так быстро, что времени на рассуждения нет. По неразрушенным мостам вбегаем в город. Как ни странно, сопротивления почти не было. Город большой, красивый, я, житель маленького местечка, первый раз вижу такое чудо. Помечтал: неплохо было бы остаться хоть на некоторое время. Но на следующий день нас погрузили в эшелон и опять в дорогу. Долго мы не ехали, выгрузили на станции Вайноте, бывшей границе Латвии с Литвой. Против нас действует курляндская группировка. Всю нашу роту втиснули на ночлег в здание железнодорожной станции. Около 120 бойцов. Как легли, так мгновенно уснули.

Я лично вообще-то в сны не верю, да и снились редко. А если и снились, то утром, уже не помнил о чем.

– Вставай сын, иди помочись на улицу, не надо в кровати.

Я с перепугу бужу Цодика и рассказываю ему сон. А он просит меня оставить его со своей ерундой. Не отстаю от него. Встал.

Схватив оружие, вышли из душного помещения. Немного отдалились. Еще не успели застегнуться, свист и ужасный взрыв. Прямое попадание. Нас волной отбросило. Слышим крики и стоны. Из нашей роты, может, человек сорок осталось. Цодик мне:

– Это не я, это моя мать нас спасла, – отвечаю ему.

Оказалось, что это местный, латыш, навел на цель, и – прямое попадание.

С этой ночи я перед каждым боем говорил с мамой, просил: «Пять сыновей имела, один остался, береги меня, мать!»

Задачу, поставленную Верховным командованием, мы так и не выполнили. Курляндская группировка нами не уничтожена, в непрерывных атаках понесли большие потери. Новое пополнение заполняет шеренги, среди них много молдаван, не знающих русского языка. Есть случаи самострелов. Приговоры полевых трибуналов исполняются на глазах у всех.

Ноябрь 1944 года. Нашу 61-ю армию снимают с позиций и грузят в эшелоны. Направление на юг, в Польшу.

Настроение улучшилось, местный язык знаю. Все ближе к Германии, логову нацистов. По пути бурные приветствия местных жителей. Всматриваемся в лица, ища знакомых. Оставляем записки со своими данными, мол, живы-здоровы, может, кто-нибудь будет искать.

Выгрузили нас недалеко от Варшавы и быстрым маршем, с полной боевой, на юг. Двигаемся только ночью, днем маскировка и отдых.

Перешли Вислу, вошли в так называемый Магнушевский плацдарм. Остановились у деревни Варки над рекой Пилицей. И ждем, занимая круговую оборону. Редкие вражеские артиллерийские обстрелы. С нашей стороны тихо. Каждое утро политработник читает нам статьи Эренбурга. Всем нутром чувствуем – атака скоро.

Ночью, 13 января 1945 года, приказ: быть готовыми. Последняя проверка оружия, гранат, боеприпасов. К завтраку получили по 50 граммов спирта. Вдруг в морозном тумане около нас проходит колонна солдат. Слышим голоса:

Ага, штрафной батальон пошел. Вслед за ним и мы. Началась ураганная артиллерийская подготовка. Бьют все орудия, минометы, «катюши».

Небо горит. А мы приближаемся к переправе. Там, на другом берегу, проклятый враг.

Бежим вперед, в два ряда. Цодик за мной, и все время слышу:

Встречный огонь: вокруг в воде разрывы. Не обращаем внимания, быстрее на тот берег и – в атаку. В бою ты, как автомат: стреляешь на ходу, бросаешь гранаты, падаешь, снова поднимаешься и вперед. Начинает уже хорошо светать. Разгром немцев полный. Много вокруг трупов, живые сдаются в плен. Слышим возгласы:

От усталости присел. Раздаются выкрики командиров рот, каждый собирает свою. Иду к своей. Куда пропал Цодик? Не вижу его, бегом приближаюсь к своим – есть Цодик, жив! Обнялись без слов. Проверка – не хватает около 15 бойцов, наверное, ранены или убиты. Это уже не наше дело. Мы движемся вперед, рота за ротой, батальон за батальоном – огромная сила. В этот зимний январский день 1945 года устремилась на запад среди других частей и наша, 61-я армия уже 1-го Белорусского фронта. Почти без боев дошли до города Кутна. Дивизия продолжает наступление на запад, в Германию.

По дороге уже есть плакаты. Читаем: «Уничтожить фашистскую гадину в собственной берлоге!», «Папа, убей немца!» Сердцебиение учащается.

Нас обгоняют мотострелковые части. Ближе к старой границе сопротивление усиливается, но ничто не может остановить эту наступающую лавину.

После недельного усиленного перехода – опять плакаты: «Перед вами фашистская Германия!» Волнение в рядах – ш и р е ш а г! Перед нами спуск к реке. Над рекой железнодорожный мост разрушен, под откос он сброшен вместе с военным эшелоном. Читаю надпись на колесах: «Alle Räder mussen rollen fur den Sieg»[16].

Привал. Все солдаты сели, глядят, спрашивают:

Перевели им суть надписи. Мы вдвоем, прижаты друг к другу и тоже смотрим. Дожили. Перед нами проклятая страна, и нам, уцелевшим двум узникам гетто, двум советским солдатам, посчастливилось добраться до границы Германии и своими глазами увидеть эту картину.

Приказ строиться и – вперед. Привал кончился. Встали, сильное рукопожатие и со словами на идиш «Спасибо Всевышнему»...

Фотография, найденная мной в изданном немцами альбоме. В этой колонне с гитарой идет Вася-сибиряк, рядом с ним я. Шнайдемиль, 10 февраля 1945

10 февраля 1945 года подходим к городу Шнайдемиль. Наш полк остановили среди других частей. Основная сила продолжает движение на северо-запад. Оказывается, город не взят, он в окружении, но не сдался. Наша задача – взять город. «Если враг не сдается – его уничтожают». Наша рота с окраины города продвигается к центру. Среди бойцов Васька-сибиряк, всегда с гитарой, на каждом привале все отдыхают, а он играет и поет. Душа-парень.

Оказалось, не так-то просто. Завязался тяжелейший бой из дома в дом, с этажа на этаж, с двора во двор. Убитые, раненые, взрывы гранат, автоматные очереди. К счастью, наткнулся на ящики с немецкими ручными гранатами, свои уже использовали. Тут пригодился партизанский опыт – считаю до семи, на восемь бросаю готовую к взрыву гранату – уже не успеют отбросить обратно. Не слышу и не вижу Цодика около себя, нет времени на поиски.

Жестокая схватка продолжается. Вдруг приказ по цепочке – получил и передай дальше: «В плен не брать!»

Оказывается, сдававшиеся в плен немцы, с уже поднятыми руками, при подходе наших расстреляли в упор командира батальона таким коварным способом. Два раза повторять не надо. Ненависть и злоба доходят до предела.

В полдень отбой – огонь прекратить. Все-таки есть и пленные, ведут их под конвоем. Наши убитые разбросаны по дворам, домам, лестничным клеткам. Приказано собрать и уложить их в сквере в центре города. Цодика нет. Взвод уцелевших собирается, выясняется, что больше половины отсутствует. Бегом в сквер.

Начинаю проходить вдоль рядов погибших, покрытых шинелями или плащ-палатками. Открываю один, другой – быстрей, прошел один ряд, другой, вошел в третий, приподнял шинель – Цодик лежит. Не выдержал, ноги подкосились, очутился на коленях, стал орать: «Почему? Как же так, оставил меня одного!» Это длится не более минуты. Сильный удар по плечу:

Опомнился, встал, последний взгляд, прикрыл шинелью и – догонять остатки взвода. По пути заметил около лежащего гитару. «Боже мой, и Васька-сибиряк. Кто сейчас будет нам петь на привалах?»

Полную внутреннюю опустошенность почувствовал после этого боя. Все думал о предстоящей гибели, где никто со мной и не попрощается. Очень болезненной была потеря близкого боевого друга. Все время вместе. Понимали друг друга без слов. Взаимные мечты и планы на будущее, ведь война приближается к концу. А тут я один, затерявшийся в этой огромной массе людей. По пути получили пополнение, и все время пешком вперед. Ведь недаром мы – Пехота! Все время, пока в движении, ничего, как только остановились – ужасная депрессия, ведь в следующем бою – моя очередь. Никто и не поплачет, так излей слезы сейчас, только чтобы никто не заметил. Но все не скроешь. Новый комбат как-то подошел ко мне:

– Знаю, что потерял друга и что владеешь польским и немецким.

– Значит так, получишь перевод в комендантский взвод, будешь рядом со мной.

Конечно, условия другие – уже не всегда пешком, и функции иные.

По дороге к Одеру все немецкие города и села пустые. 14 апреля 1945 года переправа и атакуем город Эберсвальде. Ненависть к врагу и желание мести усиливается. Решил: при первой возможности всех без исключения в подвал, запасался противотанковыми гранатами...

Форсируем Одер. Несмотря на сопротивление, приближаемся к городу. Открываем шквальный пулеметный огонь вдоль улиц, ждем ответного огня. Нет. Вдруг изо всех окон и с балконов, видимо, что было в доме белое, вьется на ветру. Город сдался. Наученные опытом, осторожно, медленно – вперед. И вот незабываемая картина – около домов взрослые и дети стоят, у многих в руках ручные часы, помню свое обещание, хочу загнать всех в подвал, но дети с испугом смотрят прямо в глаза. Нет, не могу, не в силах. Так мои две гранаты остались неиспользованными до конца войны. Город занят, идем на Берлин. Что случилось дальше – невозможно было предугадать и остановить. Солдаты и не только... стали насиловать подряд всех женщин – молодых и постарше. На красоту не смотрели. Ужасная картина – один встает, а другой уже готов. Массовый, унижающий акт – на глазах у всех.

Мне лично кажется, что это не было только толчком сексуального желания. А демонстрацией – вот вы, высшая раса, желавшая поработить, истребить и покорить народы, ваши женщины сейчас на земле «ногами дрыгают», как говорили солдаты. Вечером плачущая пожилая женщина обратилась к капитану, а я перевел:

Побежал, взял с собой, как будто для нас. В эту ночь она была спасена. Утром мы двинулись. Что произошло дальше с ней – не знаю.

Колонны пленных с редким конвоем идут послушно под командованием своих офицеров. До этого взятый мной у убитого немца фотоаппарат лежит без дела. Не знаю, как с ним обращаться. Один из пленных объяснил, надо объектив вытянуть и т. д.

Все движется на запад, на дорогах стоят регулировщицы. Так мы с колонной «студебеккеров» попали в Берлин, а нам нужно на север. Берлин уже почти взят, рейхстаг разбит, перед нами Бранденбургские ворота. Прошу капитана остановиться на секунду, мол, хочу сфотографировать на фоне ворот. А потом прошу щелкнуть и меня, показываю как. Не терпится ему, но все-таки снял и – быстро вдогонку. Как потом оказалось, снимки вышли, только капитана не нашел, чтобы передать. Там также были и семейные фотографии убитого немца.

Начало мая, есть еще очаги сопротивления, много заминированных подходов, и вот в одной такой «оказии» взрыв, и я ранен, опять в ногу. Осколки в руке, один до сих пор остался. Эвакуирован в центральный армейский госпиталь недалеко от города Бранденбурга.

9 мая – День Победы – встречаю в госпитале. Все веселятся, торжествуют, обнимаются, целуются. Кончилась война. Домой к семье, к близким, а я лицом в подушку. Рыдаю.

Нет дома, нет семьи, нет близких, нет друзей – один.

В этом общем торжестве радости, заслуженного счастья и надежд ты сломлен, вдруг поняв глубину трагедии твоей личной и целого еврейского народа.

Нашу армию перебросили на Дальний Восток. Я оставался и подружился со многими людьми, особенно с майором Хахалиным, которому очень помог. Оказывается, у него было инфекционное заболевание, которое так залечили, что ничего не помогало. Пошли слухи, что у американцев есть какое-то новое лекарство под названием «пенициллин», и на него была надежда.

Берлин уже был разделен на четыре зоны, и, по его просьбе, я в гражданском в самовольной отлучке подался туда. Наткнулся на врача, как говорят «на еврея непохожий, только все на него». Заговорил на идиш. Ответ сразу последовал на том же языке. Просьбу удовлетворил, объяснил, как и где делать укол, и дал еще одноразовый шприц в стерильной упаковке. Укол майору сделала тайком сестра. Можете себе представить реакцию врачей на «чудесное» выздоровление майора Хахалина после очередных анализов. Думали: здоровый организм, мол, сам победил болезнь.

В больнице меня навестили мои товарищи-партизаны Докторчик Абрам и доктор Блюмович. Они все стараются уехать на запад, а оттуда в Палестину. Предлагали ехать вместе, но я не хотел быть дезертиром. Дослужу уже до демобилизации, а тогда...

В июле 1945 года, перед выпиской из госпиталя, посетил меня майор Хахалин и предложил продолжать службу в оккупационных войсках в Восточной Германии, а именно в комендатуре города Нойруппин в качестве переводчика. Согласился. По его заявке получил направление из госпиталя для дальнейшего прохождения воинской службы. Бытовые и другие условия совсем изменились, я по-прежнему солдат, но будто и гражданский. По моей просьбе и рекомендации майора получил отпуск, нашел сестру, которая меня все время тоже искала. Взял к себе и жду даты демобилизации – 20 августа 1946 года.

Немецкий язык я знал, но после нескольких месяцев работы в комендатуре переводчиком и общения с местным населением стал говорить так, что немцы принимали за своего.

В конце 1945 года я стал переводчиком оперативного отдела МВД, работал с оперуполномоченными и иногда со следователями. Здесь я и встретился с разными нацистами, которые обо всех преступлениях ничего «не слышали и не знали». Конечно, кого хотели отправить в лагерь военнопленных или судить за преступления, особых доказательств и не требовалось или не составляло труда их добыть. В конечном итоге сами сознавались. Но, как заметил, «особо важных» нацистов вербовали, и они стали работать на нас, во всяком случае, подписывались, что будут. Моим непосредственным начальником был майор Аникин, постоянно работал с оперуполномоченным старшим лейтенантом Андрияновым. Кроме меня в нашей части служили еще два еврейских парня – Зелькович Шломо (завхоз) и старшина Шварц Яков.

Трое друзей (справа налево): Яков Шварц, Шломо Зелькович и я. Германия, 1946

Жизнь как будто наладилась. Сестра, единственная из нашей семьи, со мной. Бытовых проблем нет. Уцелевшие из концлагерей и гетто стремились побыстрее уйти на запад, прочь из той страны, что стала одним большим кладбищем и где построены были лагеря массового истребления. И где сейчас, уже после войны, ненависть к евреям процветает. Доходят слухи о погромах, например, в городе Кельце.

Город Франкфурт-на-Одере стал границей между Польшей и оккупационной зоной Восточной Германии. Сотни уцелевших из лагерей стремятся на запад. Есть трудности с переходом реки Одер. Польские пограничники делают большие проблемы. Мне иногда приходилось переезжать на грузовиках, и нас, конечно, никогда не проверяли. Это я несколько раз использовал и переправлял этих несчастных людей через Одер. Конечно, совершенно тайной это не могло остаться. Что-то мне подсказало отправить и сестру:

– Устраивай свою жизнь, я демобилизуюсь, и мы соединимся. Всем возможным помог и – в путь-дорогу.

Рая, моя сестра, и я. Фото сделано в Германии незадолго до моего ареста

Но, как говорится, это были цветочки – ягодки впереди.

Где-то в начале марта 1946 года наши органы задержали одного немца, направленного на работу по демонтажу завода сроком на десять дней. За это время он должен был быть завербован. На мое несчастье, старший лейтенант Андриянов стал одним из следователей (жестоким), а я его переводчиком. Этот немец среднего возраста был нацистом со стажем и работал в пропагандистском аппарате Геббельса. Следствие как следствие, времени много нет, делается все, чтобы его сломать, до смерти запугать, и, как только предложат сотрудничать, чтобы схватился обеими руками.

Он искренне верил, что я немец, удивлялся, что меня взяли в армию, ведь мог дезертировать, а я ему – что никогда не был ближе, чем 150–200 км от фронта. Принял меня за немца из Поволжья. Умолял, просил, чтобы его строго не наказывали. Я ему говорю:

– Я ведь только переводчик, но из моего опыта за такие преступления, в чем тебя обвиняют, пощады нет.

Как-то раз в перерыве, когда следователь оставил нас вдвоем, я завел разговор на еврейскую тему.

– Слушай, – ему говорю, – я, может, могу понять, что из ненависти к евреям так жестоко относились к ним. Но почему вы уничтожали младенцев, грудных детей? Ведь эти маленькие только что родились, в чем они виноваты?

Тут он меня прервал и, выступая в роли преподавателя, стал объяснять:

– Вы ничего не поняли, эти младенцы – самая большая опасность для нашей арийской расы. Есть такие, что внешне не отличаются от наших детей, девочки особенно. А если мальчикам не успели еще сделать этот обряд обрезания и если каким-нибудь образом такой ребенок попадет в нашу арийскую семью, так что мы сделали – загрязнили нашу расу!

Во время его объяснения я перестал владеть собой. Перед моими глазами встал мой младший брат Ури, рука сама вошла в ящик письменного стола, холодный металл пистолета... и – выстрел. Он упал. В кабинет вскочил Андриянов:

Я немой, ни слова. Быстро взял он тяжелое пресс-папье со стола и выбросил через окно во двор.

Через несколько минут вбежал подполковник Оболенский, начальник отдела и говорит:

– Так я, товарищ подполковник, вынужден был. Наверное, он узнал, что я еврей, и бросил в меня пресс-папье, чуть не попал в голову.

Настроение ужасное. Сам не могу объяснить себе, как это допустил, но его слова все время звучали в моих ушах: «Так что мы сделали – загрязнили нашу арийскую расу». Нервы опять натянуты до предела: «Что со мной сделают?»

– Продолжай работать, одним гадом будет меньше...

Официально он не был задержан, тайком похоронили, а если его будут искать, кто его знает, наверное, сбежал. Но спокойствие не вернулось, чувствовал, что это так не пройдет. Прошел месяц, все по-старому. Успокоился.

12 апреля 1946 года мне звонит следователь из тюрьмы, просит, если есть время, прийти на несколько минут. Он не может понять одного арестованного. Это была пятница, я был чем-то занят. Ответил, что сейчас некогда, потом заскочу.

– Не спеши, – говорит он, – когда найдешь время, зайдешь. Не горит. Может, после выходного.

И так прошел весь день. Забыл. Поздно вечером вернулся домой, вспомнил. Позвонил:

– Да нет, не хочу тебя беспокоить. Давай завтра.

Расстояние пять минут ходьбы. Звоню. Открывают ворота. Вошел в кабинет следователя. А тут сзади двое набросились, вынули пистолет, набросили мешок на голову, ботинки долой, пояс с брюк тоже. И вбросили в уже подготовленную камеру, захлопнули за мной металлическую дверь.

Я в этой сырой камере нойруппинской тюрьмы, освещенной слабой лампочкой, начал метаться и кричать:

Все время повторяю эти слова. Не отвечают. Наверно, надоели мои крики, дверь открылась, в проеме тот «друг»-следователь.

– Твои товарищи в Брянском лесу, здесь у тебя их нет, – цедит он сквозь зубы. – А если не перестанешь орать, сделаем тебя на голову короче.

Понял, что бесполезно, надо успокоиться. Измученный, обессиленный, уснул. Утром открыли окошко, суют какую-то баланду на завтрак. Отказался.

– Пока не встречусь с командиром, есть не буду.

Ночью начал обдумывать свое положение. Ведь ничего не поможет, что задумали, то и сделают. Из опыта знаю, что бесконечного времени у них нет, есть какой-то срок, к которому они должны решить мою судьбу.

Начал проклинать себя: «Какой дурак, ведь было столько возможностей удрать, переехать, ведь друзья предлагали, а я, болван, не хотел стать дезертиром. Так вот сейчас и жри баланду, сам виноват».

На второй день успокоился, стал принимать пищу. Начал говорить с мамой: «Помоги, дай силы выдержать».

Семь долгих дней сидел в нойруппинской тюрьме. Не вызывали, не допрашивали, ничего, один в камере. На восьмой день дверь открывается:

Вышел. Набросили мешок на голову, связали веревкой руки сзади и втолкнули в машину. Тронулись. Думал, все, сейчас свернут с дороги в лес, там уже подготовлена могила – без следа, никто не услышит, не увидит. Стараюсь освободить руки, хоть из последних сил...

Но машина не останавливается, продолжает движение. Чувствую, что съехали с асфальта, а дальше булыжник. Значит, въехали в город.

Привезли в бранденбургскую следственную тюрьму. Конвоиры с удивлением:

Сняли мешок и ввели в большой светлый кабинет. На стене – Ленин, Сталин и Дзержинский.

Сел. Дверь открылась. Без команды встал. Вошедший представился:

– Я – начальник следственной тюрьмы. Садись, – и милым, тихим голосом, держа формуляр, спрашивает: – Фамилия, имя, отчество, год и место рождения, звание и национальность.

– Встать! – приблизился вплотную, смотрит прямо в глаза и сильно ударил кулаком в лицо.

– Ты, жидовская морда! – последовал еще удар, и продолжает: – Мы тебя спасли, а ты...

Это было так внезапно, не успел опомниться или отойти от удара, приказывает надзирателю:

И тут до меня дошло, я не только жид, но еще и жидовская морда. Никто этого не слышит, кроме тех, кто на стене.

Бросили меня в небольшую переполненную камеру, где находились немцы. Одно небольшое окошко, дышать нечем. Понял, хотят меня совсем унизить, меня, советского солдата, вместе с немцами. Начал орать:

– Требую перевода в русскую камеру! – И понял, что все это бесполезно. «Береги силы, еще пригодятся»...

Через три дня вызывают на допрос. Следователь Кириленко, папка с делом на столе, и начал спокойным голосом:

– Тебя обвиняют, вместе с твоим другом Зельковичем, в шпионаже, измене Родине и контрабанде. У нас есть все доказательства. Твой одноделец уже признался. Советую чистосердечно признаться, и это может служить смягчающим обстоятельством при вынесении приговора.

Вот оно что, признание по этим обвинениям – прямая дорога к высшей мере наказания. Нет, так просто, без борьбы не сдамся. Тихим покорным голосом:

Открыв папку, начал читать сам: «Шепетинский и Зелькович завербованы английской разведкой. Собирали засекреченную информацию и передавали ее. Выполняли диверсионные акты по месту прохождения воинской службы и занимались контрабандой сигарет».

– Ничего особенного. Подпиши здесь и укажи фамилии связных.

– Неважно, – говорит он, – они уже нам известны. Хочешь, мы тебе их напомним?

– Извините, гражданин следователь, я этот документ подписать не могу. Выдумывать фамилии я не буду. Да и не шпион и не изменник я, а честный советский солдат. Ни в каком случае не подпишу это оскорбительное вранье.

Не отвечая, следователь поднял трубку и докладывает:

– Товарищ майор, обвиняемый Шепетинский отказывается подписать обвинительный акт и ведет себя недоброжелательно.

Минуты через две ураганом влетел начальник следственного отделения майор Сиваков. Невысокого роста, плотный и без слов набросился на меня, руками и ногами, лупя где попало. Устав, остановился, говорит:

– Мы тебя приютили, а ты нам изменил. У нас не проходной двор, выход только в одну сторону.

Поволокли избитого в одиночку. В камере складная кровать, с подъемом ее к стенке, сидеть нельзя, спать нельзя. Надзиратель все время глазом в волчок. Если сядешь на пол, прикроешь глаза – стук в железную дверь:

Вечером в десять отбой, кровать со стены, приказано спать. Лампочка в 500 ватт горит всю ночь. Как правило, на допрос вызывали через час после отбоя. За полчаса до подъема обратно в камеру. Сна фактически лишен. Следователи менялись каждые три часа. Иногда получали они обильную еду. Один только запах пищи с ума сводил. Наш паек: утром 300 граммов хлеба, теплый напиток, в полдень – баланда.

Одиночество, нехватка питания, систематическое недосыпание, бесконечные допросы могут сломать самых сильных, устойчивых. Во время допроса лампа направлена тебе в лицо и беспрерывный крик надзирателя: «Руки», то есть не заслонять глаза. Каждую ночь те же вопросы и те же ответы. Физического насилия не было, ночи три принимали так называемую «стойку», то есть сидеть во время допроса не разрешали. Стоять. Один следователь с чувством юмора объяснил: «В ногах правды нет».

Чувствую, что надо выдержать, не поддаваться. Ведь они не могут бесконечно меня допрашивать и получать те же ответы. Понял, что могли меня пустить «в расход» и – ищи ветра в поле, но раз завели дело – значит, надежда есть, надо держаться из последних сил. Действительно, после трехнедельного такого «интенсивного» следствия отправили меня в потсдамскую тюрьму. Интересно, что в таком тяжелейшем режиме каждый заключенный находит выход из положения. Так и я, днем, когда нельзя спать, ходил по камере, когда спиной к двери – закрывал глаза, когда лицом – открывал, но с открытыми глазами дремал. Иногда лбом в дверь и поворот. «Хватал сон».

С новым этапом понял, что бранденбургский период окончен, что я выдержал, не сломлен, но знал, что еще не конец, что меня еще ждет впереди. Дважды не умирают...

Перевод в потсдамскую следственную тюрьму обычный; ландшафтом любоваться не мог – перевезен «черным вороном». Оформили и – в камеру. В ней немецкий высший офицер войск СС. Здесь случайностей не бывает. Насторожен. Он представился, я тоже. Подчеркнул свою национальность. Пусть он знает. В тот же день слышу, открывают соседнюю камеру и громко вызывают:

Значит, однодельца посадили рядом со мной. Интересно. Ну и что – попробовал, стучу в стенку.

– Сеня, это я, Яша! – никто из надзирателей не мешает.

Здесь решил его резко обидеть, может, это поможет:

Он пытался что-то ответить, но я прекратил, не хочу слушать.

На допросы не вызывают. Голод усилился, пайку хлеба дают через день. Слабею, теряю вес. В какое-то утро вызывают меня, заводят в небольшой зал, усаживают в левый угол. Впереди на подъеме стол, кресло. На стене, как обычно, портреты вождей. Вижу, заводят еще одного, держат подмышки, еле передвигается, лицо – один нос, глаз не видно, одни впадины.

«Боже мой, ведь это Шломо! Что с ним сделали?!» Входят трое офицеров, все встают, Шломе помогают встать. Оказывается, главный прокурор, два помощника. Очная ставка. Обращаются к Зельковичу, зачитывают ему его же показания. Шпионаж, измена, диверсия, контрабанда – все вместе со мной. Много деталей и т. д.

– Обвиняемый Зелькович, подтверждаете ли вы свои показания?

Здесь я не выдержал и, не дожидаясь разрешения, встал и быстро:

– Гражданин прокурор, посмотрите на этого изуродованного человека. Это все ложь! Его заставили!

Больше не успел. Силой посадили, закрывая рот.

Но чудо произошло. Услышав это, Шломо приподнялся и с места, как мог громче:

– Шепетинский прав! Меня заставили, это все ложь.

Прокурор встал, закрыл папку и обращаясь к главному следователю:

– Так очную ставку не подготавливают, – и вышел.

Трудно себе представить ярость моих сопровождающих. Бьют чем попало, и слышу:

– В карцер его за срыв очной ставки! Десять суток!

Раздели догола. Имевшееся у меня маленькое полотенце сунул между ногами. Не заметили. Бросили в небольшой треугольник без окон, пол бетонированный, сверху одиночные капли беспрерывно капают. Как бы ни было, рад, счастлив. Это мое высказывание придало силы однодельцу, вернуло ему, может быть, веру в борьбу. Значит, не сдаваться! Ведь признание – это смертный приговор, окончательный, обжалованию не подлежит.

Условия в карцере жуткие, холодно, сыро, можно только сидеть или стоять. Нужно найти место, чтобы капли на голову не падали. Но опять рад, это маленькое полотенце, эта маленькая тряпка, радость и счастье мое: сидя – под задницей, стоя – под ногами или на голове. Просто спасение.

Пайка хлеба, горячая баланда через сутки. Сбился со счета. Кричу: «Уже прошло!» Но они счет знают. Раза два без слов какой-то надзиратель сунул вместе с пайкой хлеба пару кусков сахара. Свет не без добрых людей. Приободряю сам себя – выдержал уже пять суток, надо еще немного. Понимаю, что ждет продолжение. Вечность прошла, пока открыли дверь, бросили одежду.

Обессиленный, полуслепой, свалился на нару. Лежу, вытянутые ноги. Голова на чем-то. Прелесть. Разве кто-нибудь может понять эту роскошь? Сосед мой, немец, понял, что со мной произошло что-то неладное. Молчит, не спрашивает. Не знаю, о чем он думал, но выскользнуло у него, как будто говорит сам с собой:

– Ведь нас учили, что евреи и коммунисты, что Советский Союз и еврейская нация – одно. А тут вдруг юде, да еще советский солдат, и так над ним издеваются.

Был у нас тоже один инцидент, не по его вине. Но, в общем, мы сидели вместе. Если бы встретились раньше, во время войны, наверное, только один остался бы в живых. А здесь мы товарищи по несчастью, и говорить не о чем. Сутки одни оставили меня в покое. А потом, как обычно – с подъемом и кровать на место, к стене. Заметил, что порция питания увеличилась, и хлеба вроде больше – 500 граммов, и в баланде находили картофелину или кусочек мяса. В этих условиях организм сразу реагирует, а мысли, как молния в мозгах – ищу причину, чем это объяснить?

Утром слышим металлический лязг ключей, дверь открылась, втолкнули в камеру еще одного подследственного. Высокий, плечистый, красивый парень. В форме английского солдата, на рукаве шестиконечная звезда Давида. Представляясь, вытянул руку:

– Сержант Еврейской бригады армии Ее Величества Объединенного королевства Великобритании Шимшони Мордехай.

Первым, представляясь, принял поданную руку немец. Потом, вглядываясь в лицо новенького, я подал руку. Чувствую долгое и сильное рукопожатие с каким-то непонятным взглядом. Повторил еще раз – Шимшони Мордехай. Что-то буркнул ему в ответ, отошел, сел на «парашу» без всякой надобности. Сижу, голова каруселью закружилась. Что за номер задумали, неужели бросили «наседку», ничего не зная о нашем совместном прошлом, или, может, ему не успели сказать мою фамилию. Сотни разных версий сверлят голову. Ошибки быть не может. Он не тот, за кого себя выдает, ведь я его отлично знаю и помню. Мой долголетний товарищ по молодежному движению – Даревский Моше. Принесли баланду, можно есть. Он рядом молча, едим, незаметно перебросил в мою тарелку кусочек найденного мяса, картошечку. Это меня еще больше насторожило – наверное, прислали его окончательно меня сломать. Что делать? Неужели знал, кого идет «обработать», а если так, то почему согласился, ведь не мог же думать, что я его не узнаю? Не мог не заметить мое волнение, но откровенно говорить нельзя – мы втроем.

Этой ночью я не спал. Начал вспоминать все по порядку. Так вот, после прихода советских войск в наш город мы потерялись, меня судьба занесла в Белосток, где устроился на работу. В 1940 году слышал, что его, моего друга – Даревского Моше, арестовали за попытку перейти в Литву. От его семьи стало известно, что он осужден на восемь лет и выслан в Воркуту. «Здравствуй, дорогой, сейчас приземлился здесь, у меня в камере, как английский солдат с фамилией Шимшони Мордехай. Здорово! Ну, а что дальше?»

Спим. Бросаю взгляд, может, ошибся я – нет. Лежим все рядом – немец у стены, я в середине, новый с краю. Решил – надо поговорить. Легко толкая, повернулся лицом к нему. Очнувшись, он ко мне тоже лицом. Начал тихо на идиш:

– Ради Бога, Яша, узнал, но умоляю, не вспоминай это имя – меня зовут Мордехай.

И тут пошел длинный, тихий, с перерывами разговор двух несчастных товарищей-земляков, с которыми судьба так жестоко обошлась и заставила встретиться в потсдамской тюрьме в Германии.

Коротко его рассказ. Действительно, арестован в 1940 году. Получил восемь лет исправительно-трудовых лагерей по приговору ОСО[17]. Выслан в Воркуту. В конце 1941 года война уже шла полным ходом. Его вызывают и как польского подданного зачисляют в армию Андерса. Эшелоном на юг, переезд в Иран и через Ирак в Палестину. Здесь наш новый польский легионер не задумываясь уходит, меняет фамилию и добровольцем зачисляется в Еврейскую бригаду английской армии в саперный батальон. И там с боями – Египет, Ливия, Италия. Конец войны застал его в Бельгии. Желание побыстрее узнать о судьбе родных огромно. Взяв недельный отпуск, подался в Польшу, в Лодзь. Там все уцелевшие евреи, чтобы получить информацию, регистрируются. Кто бы там ни был, оставляют данные о себе. Узнав жестокую правду о трагедии своей семьи – обратно через Германию в часть. И тут его в Берлине снимают с поезда, обыск, арест. Дело в том, что нашли у него около сотни, а может и больше, записок. На них фамилии и прочие данные. Многие уцелевшие дали их ему в Лодзи, чтобы передать кому-нибудь – может, кто ищет их.

А потом мой рассказ. Тяжело начать, но начал, и пошло...

И вот два мужика, один свежий, здоровый, физический сильный, гордый, свободный орел, не в состоянии распрямить крылья – брошен в клетку. Сломлен морально. Другой, до смерти уставший, голодный, физически измотанный, но морально и психически уравновешенный, стремится бороться за жизнь. Встретились, сразу начали помогать друг другу. Он половину своей еды мне отдает, я его ободряю. Кто не прошел это, не может понять, как важна взаимопомощь в таких тяжелых условиях.

В своих показаниях он указал, что его семья легально эмигрировала из Польши (Западная Белоруссия) в 1932 году, его знание разговорного русского языка от родителей. Ни в коем случае нельзя, чтобы они узнали о нашем знакомстве и о том, что он был гражданином СССР. Лично я, конечно, понял, что его не случайно бросили в мою камеру. Продолжение будет. Надо обдумать все возможные варианты. Я предупредил его, если предложат сотрудничество с ними, согласиться. Главное, выиграть как можно больше времени.

Уже лето, вне тюрьмы, наверно, тепло, ветерок гуляет, солнечно, а у нас в камере хоть и есть маленькое окошко, но небо не видно – дашок[18] мешает. Но чувствуем порывы ветра, который загоняет к нам свежий воздух. Прогулок у нас нет. Если выводят из камеры, то только выносить «парашу» или на допросы. При переходах через тюремные коридоры надзиратель хлопает в ладоши или звенит ключами. Если есть встречный, это служит сигналом, следует приказ: «Стоять! Повернуться лицом к стене, в нишу!» Там стоишь и ждешь, пока встречный пройдет, иногда и ты замечаешь там стоящих.

Итак, в один летний августовский день 1946 года дверь камеры открылась. Вызывают на допрос (первый раз не ночью). Ввели в знакомый мне кабинет, никого нет, надзиратель приказал сесть в углу. Вскоре влетел старший следователь, я встал. Попросил меня сесть за стол. Не глядя на меня, начал перелистывать страницы в папке.

– Жалоб нет, гражданин старший следователь.

Прошло несколько минут, он все перелистывает страницы, закрывая папку, встает:

– Вижу, что следствие по твоему делу еще не закончено. Знаем, что ты был партизаном, фронтовиком – в общем, принимал активное участие в борьбе против нацистов. Возможно, что ты шпионом и не был, но твоя сестра (здесь у меня цвет лица, наверно, изменился. «Неужели ее посадили?») передала нам, что ты готовился дезертировать, но, учитывая твое прошлое, постараемся по мере возможности простить. Дело в том, что нам нужна твоя помощь. Считая тебя еще советским человеком и надеясь, что таким останешься...

– Совершенно правильно считаете, гражданин старший следователь.

– Значит, можно рассчитывать на твою помощь?

– Конечно. Все сделаю, чтобы оправдать ваше доверие.

– Молодец, я так и знал. Так вот, с тобой в камере сидит английский военнослужащий. Он, правда, еврей, но у нас достоверные сведения, что он крупная фигура в английской разведке и ответственный за всю шпионскую деятельность в этом районе... (К этому времени относится начало «холодной» войны, известная речь Черчилля в Фултоне.)... Ты подружись с ним, узнай о его семье и т. д. А дальше – встретимся. Понял?

Принесли тарелку наваристого густого супа с краюхой хлеба. Медленно, наслаждаясь, опустошил тарелку. Встал. Только надзиратель со мной, следователя уже не было. Не заметил, как вышел.

На обратном пути думаю: «Игра началась». Огромная ответственность на моих плечах, ни в коем случае не выболтать о его гражданстве и прежнем знакомстве.

Вошел в камеру. Полный комплект. Немец с любопытством:

– Трогать не трогали, но все по-старому, – ответил.

Наши с Мордехаем взгляды встретились. Поняли друг друга. Ночью, как только сосед захрапел, обмениваемся информацией. После меня его тоже вызвали с подобным предложением. Он ответил, что писать донесения он может только на иврите, русского письма не знает. Ему ответили, чтобы все запоминал, а решат при следующей встрече.

Стало интересно. Мы уже при деле. Обдумываем все до последней детали. Я старался запомнить, что он при допросах рассказывал о своей семье, учебе и т. д.

Весь день гуляешь по камере, мысленно занят, образы прошлого стали реже посещать. Только маму прошу: «Дай силы, помоги!»

При следующей встрече дали два листа бумаги: «Пиши!»

«Выехал из Польши в 1932 году в Палестину. Ему было неполных двенадцать. Со всей семьей в составе четырех человек...» и т. д.

Дошел до войны и добровольного ухода в английскую армию.

– Пока все, гражданин следователь. Ведь не могу на него нажимать, вдруг поймет.

Его тоже вызвали после меня, но решили, что ему писать не надо. Будет говорить, и по его словам будут записывать. Что до иврита, древнееврейского языка, то, как следователь узнал, такого языка в Советском Союзе нет. Он контрреволюционный.

Так, примерно, прошло еще около четырех свиданий. Прошел сентябрь, октябрь 1946 года наступил. Хоть и замкнутые в камере, чувствуем, лето ушло – осень наступила. По подсчетам Мордехая, Судный день, наш праздник Йом Кипур, попадает на субботу, 5 октября 1946 года. Будем, по традиции, поститься. Восемь дней до этого одну пайку хлеба откладывали на вечерний «праздничный» ужин перед постом. Он знал молитву «Кол Нидрей» наизусть. И вот мы съели по четыре пайки хлеба, запивая водой. И Мордехай вслух пропел молитву. Немец думал, что мы тронулись. Ну и пусть!

Утром 5 октября меня вызвали. Его тоже. И встретились мы только спустя пару месяцев в пересыльной тюрьме Торгау.

Начнем с Мордехая. На допросе ему начали зачитывать записанные следователем его показания. Он просил официального письменного перевода и добавил, что сегодня большой еврейский праздник и, как религиозный человек, он подписывать не может.

У меня дело повернулось по-другому. Сам начальник следственного отделения, уже подполковник, Сиваков:

– А мы думали, что ты советский человек, наш, а ты, оказывается... Где связи, где агенты, что мы тебя просили – забыл? Какую ты нам ерунду понаписал.

– Молчать! Мы тебе хотели помочь, верили, но вы, как все «французы», друг друга выручаете.

Что-то сказал надзирателю и вышел из кабинета. Меня поставили в угол лицом к стене. Прошло, наверное, около двух часов. Вернулся. Приказал сесть к столу. Сел. Дал мне несколько листов.

– Читай, запомни и подпиши. Под каждым листом подпись.

Начал читать – думаю, держи крепче руки, чтоб не дрожали. Волосы стали дыбом. Так вот, мои показания: «Он резидент, имеет своих агентов, подробно фамилии и адреса».

– Не торопись. Прочти еще несколько раз. Важно запомнить все. Понял?

– Гражданин начальник следственного отделения, я это подписывать не могу, он мне этого не рассказывал. Если вы знаете это с его показаний, то пусть он и подписывает.

– Если не подпишешь, то, что было – чепуха. Здесь органы, понял, не детские игры, будешь умолять, чтобы тебе принесли на подпись эти бумаги. Будешь умолять твоего Бога о смерти как избавлении. Мы не таких ломали.

– Гражданин начальник следственного отделения, разрешите мне сказать несколько слов, которые до этого не говорил. Может, и виноват за «молчок».

– Гражданин начальник следственного отделения советских оккупационных войск МВД в Германии, я советский военнослужащий, со мной можете сделать, что хотите. Прямо здесь расстрелять. Никто не будет искать, никто не узнает. И все. А его... Он солдат дружественной вам армии, его ищут и, если узнают, кто его беззаконно держит и над ним издевается, не завидую...

Больше не успел. Ударили, подскочили еще надзиратели и безжалостно избивают. Чувствую, голова «растет», большая шишка, кровь течет по лицу. Руками вытер, а они красные. Слышу слово «карцер», до смерти испугался. Падаю в обморок. Затянули в изолятор. Кого-то вызвали. Бинтуют голову. Срываю. Не хочу. Смерти хочу. Бьюсь руками и ногами. Связали и бросили на пол. Прошел день. Что-то насильно вливали в рот. Успокоился. Начал обдумывать. «Если бы хотели убить, проблем бы не было. Значит, держись. Главное, что друга спас».

Прошел день-два, меня, избитого, с опухшей головой – в одиночку. Повели к фельдшеру. Осмотрел, перебинтовал.

И обратно в камеру. Значит, победил, не сдался, не оклеветал, выдержал. Какое-то большое счастье меня объяло.

В середине октября переводят меня в другую камеру, что-то долго иду. Как будто другие коридоры. Открывают двери, а там Шломо Зелькович – мой одноделец, вместе с которым проходили по одному делу.

Значит все, следствие закончилось, ждем суда.

– Сказанное тобой на очной ставке меня спасло.

Предлагает на суде подчеркнуть, что мы польские граждане и требуем польского суда. А я ему:

– Шломо, наша судьба уже решена, будь что будет. Совесть у нас чиста.

И вот утром в понедельник, 28 октября 1946 года, нас вводят в зал судебного заседания. Трое сидят, портреты над ними. Вопрос к нам:

– Обвиняемые Шепетинский и Зелькович, вы находитесь перед военным трибуналом войск МВД.

Наши руки встретились и сжались. Шломо начал читать поминальную молитву, кадиш. Я лично был уверен в высшей мере наказания. Без всяких вопросов начали читать приговор. Ничего не слышу, смотрю на них мертвыми глазами. Только когда услышал: «10 лет ИТЛ и пять лет поражения в правах» – очнулся. Наши руки разжались. Жизнь вернулась. Удерживаю вспышку радости. Шломо получил восемь лет ИТЛ и три года поражения.

После зачтения приговора и слов «Приговор окончательный, обжалованию не подлежит» к нам обратился председатель с вопросом:

А когда закрыли папки, готовые к выходу, я обратился:

– Гражданин председатель военного трибунала, почему не приговорили нас к смерти? Немцы уничтожили все наши семьи, расстреляйте нас тоже, и будет полный конец всем нам!

Председатель военного трибунала встал, глядя прямо в глаза, сказал:

Прошло уже 55 лет. Хотелось бы встретить этого трибуналыцика, пожать ему руку. Ведь мы вдвоем жертвы этой эпохи. Каждый по-своему. Что до предвидения, то первое – исполнилось. Спасибо. Другое – не совсем. Представил бы ему пятерых своих внуков и одну внучечку.

Уже прошло почти семь месяцев с момента моего ареста. Кошмар окончен. Осужден по статье 19-58-1Б и 59-9. Значит, за попытку измены Родине и контрабанду на 10 лет лишения свободы и пять лет поражения в правах. Мне 26 и, когда освобожусь, будет 41 год. Тогда мне это казалось невозможным. И очень далеким. Всех осужденных этапируют в пересыльную тюрьму в город Торгау.

Загнали нас в камеру 113. Вдруг очутился в медвежьих объятиях Мордехая. Какая радость! Тогда я и узнал от него, что с ним произошло. Приговорен за нелегальный переход границы на срок два года. Вся затея сделать из него шпиона провалилась. Камера переполнена, в ней 50 человек, питание на истощение. Все с нетерпением ждут отправки в лагерь.

Большинство обитателей – это люди уголовного мира, так называемые «туристы», приехавшие в Германию с целью грабежа, воровства и легкой наживы. Вторая группа – «власовцы», которые перешли на сторону врага. Остальные, сравнительно небольшая группа, это бывшие военные – солдаты и офицеры, по разным статьям. Выводят нас через день на получасовую прогулку. Это очень сложная процедура: сбор и вывод отбирал около 10 минут, на воздухе мы фактически были 20 минут. А потом обратно в камеру, где 50 человек и четыре «параши».

Наконец долгожданный день пришел, и нас распределяют в «нормальные» камеры, то есть по 10 человек, предназначенные для двоих. Но есть уборная, и можно спускать воду, а также переговариваться. К счастью, мы трое – Шломо, Мордехай и я – попадаем в одну десятку.

В начале февраля 1947 года, то есть после трех месяцев, из нашей камеры вызывают девять заключенных на этап. Один Мордехай остался – краткосрочник и, наверное, потому что иностранец. Обнялись, попрощались с надеждой. Еще перед выходом встал на наши спины и чем-то написал на стене на «контрреволюционном» языке: [19]"בדם ואש יהודה נפלה – בדם ואש יהודה תקום!"

Шломо до конца не понял сути нашей дружбы с Мордехаем. Я, конечно, как огня боялся что-нибудь выболтать или дать понять. Только уже при встрече в Израиле он все узнал.

И вот нас распределяют по 50 человек в бараки, находящиеся рядом с железнодорожными путями. Попали мы в разные группы. В моей группе кроме меня был еще один еврей – врач, полковник медицинской службы, начальник полевого госпиталя, осужден «от 7-го до 8-го», то есть по указу от 7 августа 1932 года, за экономическое вредительство.

Перед погрузкой в вагоны нас раздевают – шмон[20]. Стоим гуськом в очереди, чувствую за спиной чье-то дыхание, стоим почти вплотную. Сунул руку в карман пальто и обалдел – нож. Обернулся, он смотрит на меня, как будто ничего не случилось. Тихо шепчет: «Протащи!»

Ничего себе «протащи», молниеносно обдумываю – жаловаться нельзя, а если найдут, скажу, мол, не заметил – кто-то всунул. Другого выхода нет. Подошла моя очередь. Сел, в первую очередь пальто на пол, потом верхнюю одежду, обувь и все остальное. Стою голый, приказ: «Раком!» – согнулся. «Отойти!» – отошел. Жду одежду. Сердце стучит молотом. Нижнее белье бросили, сел, одеваюсь. Особенно тщательно проверяют обувь и верхнюю одежду – бросают. Схватили пальто, прощупывают подушечки плечей и бросают на пол. Спасен! Не торопясь одеваюсь – и в строй. После обыска каждый получает запасную пару белья. И к вагонам. Входим, двухэтажные нары по сторонам, середина свободная, там и «параша». 25 человек в каждую сторону. Разделяют по пятеркам, один старший и одна кастрюля на группу. Подошел ко мне «заказчик» и говорит:

– Ну, видишь, запросто, – и, сунув руку в мой карман, забрал свое «добро».

Попал в пятерку военных, старший – бывший майор Володя, осужден по статье 193, командир батальона, до Берлина дошел с боями от самого Сталинграда.

Утром завтрак – два сухарика и сухая селедка. Вечером баланда на пять человек. Ложкой ныряем один за другим, четко соблюдая очередь. Каждый имеет свое прозвище. Мое – Яшка-жид.

– За беспорядки, хулиганство, порчу государственного имущества будут приняты самые строгие меры!

Тронулись на восток. И здесь началось: стал властвовать «криминал». У кого более-менее новая одежда или обувь, отнимают, точнее «меняют». Взамен получаешь тряпье – просто грабеж. Интересно, что среди фраеров были и бывшие военнослужащие, здоровенные ребята, но никто и ничего. Меня тоже проверяли, но не тронули – все тряпье.

Лежу на нижних нарах, верхние – для законников. Думаю, что делать? Не выдержу, 15 лет – это же вечность. Монотонный стук колес усыпляет, прижатые друг к другу, засыпаем. Честно говоря, давно так не спал. Следующей ночью проснулся от постороннего звука. Слышу – скребут. Когда глаза привыкли к темноте, вижу слева от дверей кто-то возится со стеной вагона. Сразу понял: братва готовится к побегу. Место выбрано умно. При открытии вагонных дверей это место закрывается. Дверь открывают обычно два раза в день на стоянках – приносят пищу и проверка. При проверке всех загоняют в одну половину и, считая по одному, перегоняют на вторую. По окончании – все по местам, а старший пятерки получает еду для всех. Надо признать, железное правило законников: пайку трогать нельзя – действовало.

Я уже внутренне решил: при первой возможности побега – присоединяюсь. И вот на четвертую ночь, 10 февраля 1947 года, заметил, что братва начинает надевать запасную пару белья на себя, как маскировку.

Я тоже, накрывшись пальто, чтобы никто не заметил, натягиваю на себя запасное белье. Уставший, уснул. Порыв холодного воздуха меня разбудил. Вижу в стене белое пятно, значит, дыра готова. В середине вагона стоят люди, переговариваются. Слышу:

Что-то нет ответа. Секунда – и я, соскользнув с нар, уже между ними. Тихим уверенным голосом:

Не отвечаю. Половина туловища уже наружу, руками ухватился за ступеньку, подтянулся, лежу на ней. Повернулся на спину – звезды надо мной, морозный ветер встречает.

Тихо, только стук колес в ритм с биением моего сердца. Еще усилие, оторвался – и по заснеженной земле, приподняв голову, своим ходом. Поезд прошел.

Вдруг тишина абсолютная. Не может быть – я на свободе!

Встал и в обратную сторону. Быстрее, не слышно уже стука колес. И вдруг пулеметные выстрелы, в небе осветительные ракеты.

Плохо. Ускорил шаг, надеясь, что не задержат надолго поезд. Оглянувшись, заметил вдалеке свет фонаря. Значит, погоня!

Соскользнув с железнодорожной насыпи, встал на ноги и пошел. Снег глубокий, оставляю следы. Свет фонаря все ближе и ближе. Слышу лай собаки. Понял – наверное, заметили.

Ну и стреляй, думаю, мне уже все равно. Продолжаю идти, волоча ноги. Одиночные выстрелы над головой. Почувствовал сильный толчок в спину. Это овчарка двумя лапами. Ученая, знает свое дело. Лежу на животе, собака передо мной. При каждом моем движении с лаем обнажает клыки. Пролежал, может, минуту-две, конвоиры подтянулись и все вместе и каждый отдельно лупят, пощады нет.

Руками обнял голову. Почувствовал во рту выбитые зубы, выплюнул. Наверно, устали, объявили перекур, оставили меня лежащим на снегу одного, с красными пятнами на белой рубашке. Жду избавительного выстрела. И вдруг чувствую, кто-то языком облизывает мне лоб. Не может быть, неужели пожалели? А это овчарка, та самая, что свалила меня. Значит, я не одинок, есть на этом свете существо, пожалевшее меня. (Это служебная собака, их учат – лежащего не трогать. Тут человек лежит, и его бьют. Непонятно.)

Прикосновение этой собаки меня довело до слез, до рыданий.

– Товарищ младший лейтенант, разрешите мы его застрелим.

Подняли меня, связали руки и пешком к вагонам. Оказалось расстояние более 10 километров. Часа три шли. Рассвет уже полный. Все командование меня встретило, и опять кто рукой, кто ногами оставляет следы на моем избитом теле. В конце свалили меня на землю, связали ноги и поволокли, останавливаясь возле открытой двери каждого вагона. Объясняли, что пытался бежать, пойман, наглядный пример – так будет выглядеть каждый, кто попытается повторить.

Было 24 вагона, 1200 заключенных. Надеялся, что в одном из них Шломо, может быть, меня узнает.

После «парада» внесли меня в вагон, где следователь начал:

– Фамилия, имя, отчество, статья, срок… – И продолжает: – Расскажи, как удалось тебе бежать и кто помог.

– Никто не помог, оперся о стенку вагона и вывалился.

– Из дела узнали, что ты был партизаном, но скажи, откуда у тебя взялась смелость прыгнуть из вагона, ведь ты еврей?

Почувствовал его недоумение и, как казалось, симпатию, ответил:

– Если бы вы, гражданин следователь, получили бы 10 лет без всякой вины, то тоже, наверное, так действовали.

– Знай, ты совершил новое преступление, и я обязан тебя представить перед судом за саботаж по статье 58-4.

Была часть вагона, где привязывали руки к крюку. Ноги свободные. Холодно. Время от времени пляшу, чтобы согреть онемевшее тело. Все болит, рот пустой. Дубак[21] прикреплен. Начал умолять:

На остановке он вышел, слышу, обращается к кому-то.

– Оставь, все равно до утра подохнет, – слышу ее ответ.

Решил до утра выдержать, а потом все равно. До утра – нет. Начал петь разные песни. Не помог и крик: «Молчать!» Среди песен одна, которую Мордехай все время пел: «Хаялим альмониим»[22]. На следующей остановке меня сняли с крюка, напоили, есть ничего не мог, и поволокли в мой вагон.

К моему удивлению, приняли меня доброжелательно, все без исключения. Вожак законников приставил ко мне одного, чтобы разжевать сухарь и вложить в рот. Посыпались вопросы, что сказал на следствии. Ответил:

– Ребята, с ними я был полчаса, с вами еще долгое время; жалко, конечно, а воля была близко.

Заметил еще двух побитых, синих, опухших – старшего моей пятерки и врача.

Объяснили. После моего побега блатные не поняли, кто, начали выбрасывать узлы с «трофеями», и тут после третьего или четвертого раза вахтер заметил, открыл огонь, поезд остановили. Ворвались в вагон – всех в одну сторону, начали считать. Дошли до 49. Одного нет. Приказ каждому командиру пятерки доложить об отсутствующем. Теснота ужасная. Все 50 в одной половине вагона. Мой Володя вызывает:

Получилось, все старшие пятерок докладывают – у нас все!

Опять считают сначала. И снова – 49. Проверка по формулярам. И тут мой Володя:

Ответа нет. Значит он, никогда бы в жизни не поверил. «Ну вот тебе и жид», – и докладывает:

– У меня одного нет. Яшка, фамилию не знаю. Еврей.

Его вытащили из вагона и порядочно избили. Кому-то из охранников пришла мысль спросить:

– Есть тут еще заключенные еврейской национальности?

Бывший полковник медицинской службы, начальник полевого госпиталя поднял руку:

И его вытянули из вагона и избили до неузнаваемости.

Никто меня не упрекал. Лишних вопросов не задавали. Наоборот, почувствовал к себе уважение за решительность и смелость.

В Бресте нас перевели в другой эшелон. В Минске повели в баню, а вещи – в вошебойку[23]. Полным ходом на восток. На полустанках и станциях слышим голоса:

Мой вес 52 кг. Еле волочусь. Яркий северный свет ослепляет. Добрался с трудом до очереди за баландой. Выпил и еле доплелся до барака, где снопом на нару. Многие, кто в силах, пошли на свалку, там можно было найти что-то съедобное. Я не в состоянии. Может, это меня и спасло. «Срачка» повалила многих из нашего этапа.

У дневального попросил врачебной помощи. Все болело. Завели в санчасть. Женщина-врач, заключенная, осмотрела, взвесила, пришла в ужас. Потом, прочитав из карточки мои данные – Шепетинский Яков Исаакович, спросила:

Сказала, что слышала это вчера от одного заключенного, бывшего военврача.

После осмотра получил направление в ОП[24]. В таком состоянии к любой работе негоден. А пока в стационар. На следующий день меня посетила мой «ангел». Ей было за пятьдесят. Девять лет уже отсидела. Остался год. В следующем, 1948 году – на свободу, если не будет добавки. Рассказал о себе, как матери. Коротко. И говорить не было сил. Ее глаза, видевшие многое, увлажнились. На прощание сказала:

Спасибо, дорогой доктор! Отсидевшая 10 лет за «отравление» великого писателя Горького и проявившая такое участие ко мне. Невольно сравниваю ее с той незнакомой медсестрой: «Оставь, все равно до утра подохнет!»

Привезли меня в лагпункт Глухарная. Там оздоровительный пункт Ивдельлага. Здесь «собирают» доходяг, которых можно довести до рабочего состояния. Обычный срок пребывания – от двух до четырех недель. Стоя в очереди за едой, заметил одного зека, который, проходя вдоль очереди, всматривался в лица стоящих. Когда вторично проходил, я спросил его на идиш:

Он обрадовался, подождал, пока я получу пайку, и пригласил к себе в барак. Это было помещение для заключенных инженерно-технического персонала. Представился:

– Хаит Нахман, из Кишинева. Осужден в 1942 году на восемь лет. Два года уже здесь. Оставлен писарем за исключительно красивый почерк.

Он начал меня убеждать, что здесь на общих работах самые здоровые не выдерживают. Во что бы то ни стало надо стать придурком, то есть найти какую-нибудь работу кладовщика, счетовода, нормировщика, бригадира – только не на общих.

– Что до побега, то, Боже упаси, нет никаких шансов. Все попытки кончались плачевно.

Впоследствии во время работы ему попался в руки мой формуляр, где большими буквами было написано: БЕГЛЕЦ. «Случайно» чернильница опрокинулась, и содержимое вылилось на несколько формуляров, в том числе и на мой. Испуганный, он показал оперу и попросил извинения, тот ответил:

Итак, мой новый формуляр стал чистым – без отметки «беглец».

Помог он мне также с питанием и устроил рабочим на кухню. Я стал быстро поправляться, знал, что это опасно, – быстрее попаду на этап. Но воздерживаться было сверх моих сил. Прошли три недели, очередная комиссия, и я направлен на 8-й отдельный лагерный пункт в бригаду погрузки вагонов. Расстояние до места работы небольшое, но работа очень тяжелая, 12 часов в сутки.

1948 год. Образование Государства Израиль стало свершившимся фактом. Во всех советских газетах появились доброжелательные отзывы. В Москву прибыла посол Израиля г-жа Голда Меир. В газетах печатались репортажи о нападении на молодое государство соседних стран, которым покровительствовал английский империализм. Решил написать официальное заявление Молотову и Швернику с просьбой направить меня как бывшего воина бороться за свободу молодого государства. Шли какие-то слухи, что Советский Союз направляет туда добровольцев.

Прошло несколько месяцев, и меня вызывают с вещами на этап.

(Возвращаюсь сейчас к началу рассказа – хронологически события станут яснее.)

Конец 1948 года. Те, кому удалось выжить после арестов 1938-го, стали освобождаться. Среди них наш старший бухгалтер Смирнов. Начальник лагпункта младший лейтенант Дидур, отношение которого ко мне совершенно изменилось, как-то спросил, не знаю ли я какого-то специалиста по счетному делу. Недолго думая сказал, что знаю, далеко искать не надо – он перед вами.

Работа и отношения в бригаде были уже налажены. Начальник, глядя на меня, сказал: подумаем и, если не будет возражений сверху, возьмем с трехмесячным испытательным сроком.

Я (в нижнем ряду слева) среди членов своей бригады. Лаксия, 1950

Чтобы не было «сюрпризов», посоветовался с Чувашом. Тот:

Приставлен к отбывающему старшему бухгалтеру. Быстро вошел в курс, ведь до войны я окончил курс с отличием и работал по этой специальности.

Вдруг я понял, какая власть попала в мои руки. После подписи начальника моя – вторая, и без нее любой документ недействителен. Уходящий старший бухгалтер по секрету объяснил мне дополнительные обязанности, касающиеся снабжения некоторых должностных лиц.

Прошло три года. Я – старший бухгалтер центрального штрафного лагпункта Ивдельлага Лаксия. Бытовых проблем нет. Подружился со многими интересными людьми, особенно с медицинским персоналом, врачами Бущенко Степаном, Гаджимуратом Мишей и Пономаренко Донатом Николаевичем.

Пополнение поступает беспрерывно: космополиты, по «ленинградскому делу», среди них – относительно много евреев. Были и странности. Как-то к нам прибыл этап около 800 человек – все парикмахеры, наверное, по специальной заявке ГУЛАГа. Только их всех по ошибке в одно место направили. С десяток оставили, остальных – на пересылку.

Мысли о сестре не дают мне покоя. Решил написать заявление с просьбой уточнить место отбывания ею срока наказания. Данные: Шепетинская Раиса Исааковна, 1926 года рождения, арестована в 1946 году. Прошло полгода. Получил ответ: «Такая в списках ГУЛАГа не значится». Камень с сердца, значит, свободная, где-то живет.

Времени свободного много, библиотечные книги «глотал» одну за другой. Познакомился с богатейшей русской классикой XIX века. Из современных писателей были сочинения Горького и некоторых других. Газеты, хоть и с опозданием, прибывают.

В 1952 году назначен новый начальник Ивдельлага. Вместо майора Полякова – старший лейтенант Куроедов. Идут слухи, что бывший арестован.

Нас предупреждают: подготовиться к визиту нового начальства. В назначенный день приехали. Весь состав ИТП[25] выстроен. Начальник лагпункта докладывает. Старший лейтенант Куроедов обходит, останавливается, спрашивает фамилию, имя, отчество, статью, срок, должность. Моя очередь: отпеваю все данные, должность – старший бухгалтер. Бросая злобный взгляд:

Уже через час по вызову явился к начальнику лагпункта Дидуру.

– Слушай, ничего не могу сделать. Получил приказ снять с должности и срочно тебя отправить в течение трех дней на лагпункт Маловодный.

– Гражданин начальник, только не на Маловодный. Прошу, там мне пощады не будет.

(Дело в том, что я фраер, все эти годы был под покровительством законников, а там одни ссученные[26].)

Под кожу выше косточки ступни левой ноги ввел мне какую-то миниатюрную зерновину. Уже через сутки температура поднялась до 40 градусов, и меня – в стационар. Пришло время отправки. Врач докладывает:

– Больной Шепетинский в изоляторе. Нетранспортабелен.

Оказывается, старший лейтенант Куроедов, начальник Ивдельлага, лично заинтересовался моим переводом. Когда ему доложили, что врачи не разрешили, ответил:

Случилось невероятное – сам приехал в Лаксию, потеряв один день работы, чтобы проверить и наказать лекарей за «саботаж».

Когда он вошел в стационар, я почти не замечал людей, действительно, температура дошла до 40 градусов, весь в огне, тело красное. Все-таки велел поднять меня с койки и поставить на ноги. Доктор Бущенко сказал, что он не только нарушает врачебные правила, но и может сам себе навредить, поскольку диагноз еще не установлен, а болезнь может быть заразной. Тут наш «герой» оставил стационар и обратно по плохой лежневой дороге – к себе. Наверное, был напуган возможным заражением. Смех смехом, но я действительно проболел около десяти дней. Бредил, был почти в бессознательном состоянии. Вот тебе и мастырка. Но в Маловодный не отправили.

Время делает свое, я выздоровел и – на работу. Не знаю, кому быть благодарным, начальнику лагпункта или техноруку, но меня зачислили в бригаду рабочих верхнего склада, куда свозят лес со всех делянок. Там его сортируют и складывают. Со временем стал ответственным приемщиком.

События, происходившие в стране, конечно, имели влияние и в зоне. Вся антисемитская кампания космополитов, а потом дело деятелей культуры – Еврейский антифашистский комитет, затем врачей – отравителей в белых халатах, конечно, не способствовали спокойному отбыванию срока. Были случаи, когда хорошие, честные люди-неевреи избегали со мной встреч и бесед.

Март 1953 года. Смерть Сталина всколыхнула всю страну. На работу нас не погнали. Траур всеобщий. Прошло, однако, немного времени, условия в лагере улучшились: режим, питание и возможность получения писем и посылок. Но, к сожалению, меня это не касалось – «кроме радио, близких родственников нет». Думал, может, и дотяну до конца срока, уже привык и к новой обстановке, да и люди забыли, кем был раньше. Но случилось иначе. Один из четырех лесомастеров погиб в результате несчастного случая. Тогда вспомнили обо мне. Начальник лагпункта вызвал и в присутствии технорука заявляет, что я назначен на эту должность. Не помогли мои просьбы и мольба.

– Мне до конца срока осталось немного, оставьте меня в покое.

Но решение было окончательным. Ничего не поделаешь. Обещают помощь и т.д.

Получил перевод в барак ИТП, и мои будущие товарищи по должности, то есть лесомастера, решили обмыть это дело.

– Ты позаботься о закуске, а мы обо всем остальном.

Здесь отказываться нельзя. Как оказалось, меня хотели упоить и тем самым опозорить. Но свет не без добрых людей.

– Яков Исаакович, знай, что в этих водочных бутылках будет чистый спирт, – сказал мне один из шестерок[28] лесомастера.

Подготовился как следует. 100 граммов сливочного масла до того... Как подняли первый тост, я с усилием, до дна. От гортани до желудка – огненный столб. Они смотрят, как будто я с луны упал.

– Хороша, это да! – и тут же наполняю второй стакан: – Человек на двух ногах стоит…

Закусываем. На минуту отлучился, два пальца в рот... Вернулся и сразу:

Не прошло много времени, и их с трудом доволокли до коек.

Начал работать, все делал, чтобы рабочие получали максимальный паек. А для этого нужно перевыполнять план. Изменил порядок работы. Лес не стал разделывать на делянках, а лебедками стаскивать в одно место, а там вязками буксировать до верхнего склада. И только на месте разделывать по сортам: крепежный, строительный, пиловочник, шпалу, столбы и самый дефицитный – палубник и фанерную березу. Но чтобы ты ни сделал, выполнить план на 150 процентов без туфты[29] невозможно. И так было не только в лесной промышленности, но, как оказалось, во всех отраслях народного хозяйства.

На нижних складах были излишки, особенно крепежного леса и шпалы. Остальных сортов значительно меньше. Надо было приложить усилия, чтобы их получить. Вообще, об этой советской системе очковтирательства можно написать не одну диссертацию. Главное – все, сверху донизу, об этом знали. Как бы то ни было, мой участок норму перевыполнял, и рабочие получали, почти все, максимальную норму питания.

Срок освобождения приближался. По приговору – 12 апреля 1956 года, но за хорошую работу зачли 480 дней, то есть минус 16 месяцев.

Ура! Срок освобождения сократился – 15 декабря 1954 года.

Но чем ближе этот желанный день, тем больше усиливается волнение. Пропал аппетит, бессонница, разные мысли – вдруг передумают или добавят, может, вспомнят побег. А потом, куда податься, ведь у меня пять лет ссылки? Наверное, все бывшие заключенные прошли через это состояние.

С начала декабря 1954 года работаю вместе с принимающим у меня должность. Стараюсь познакомить со всеми нужными людьми и даю советы. Потом перепугался, что наделал. Эти несколько дней до освобождения – ад.

Зима. Температура минус 35 градусов. В группе освобожденных человек 40. Все под конвоем. Привезли. Вводят в теплое помещение, вызывают по одному. Думаю, по алфавиту, значит, я из последних. С ума сойти можно. Нервы натянуты до предела. И что вы думаете, я остался один. Всех уже вызвали. Помещение обогревается, бушлат снят, но зуб на зуб не попадает, холодный пот обливает с ног до головы. Неужели...

Прошел час, вызвали. Стараюсь быть спокойным. Предъявили тюремное дело, подписал, однако небрежно перелистал несколько страниц, заметил свое заявление от 1948 года. Предлагают выбрать место ссылки, но можно остаться на месте, то есть на Северном Урале. Выбрал Караганду. Там проживает мой бывший товарищ Хаим Нахман. Получил сухой паек на 10 дней, справку об освобождении и деньги на проезд по железной дороге. Отдельно направление в местные органы милиции для отметки о прибытии. После всего этого открыли ворота: «Счастливо!»

До железнодорожной станции четыре километра. Спрашиваю: где остальные? Улыбаясь, ответил:

– Думал, ждать тебя будут? Они ушли. Если не хочешь сам идти, подожди до завтра.

Вокруг все бело, ворота, барак, колючая проволока, провода, дым из трубы, земля и небо. Только я в черной ушанке, черном бушлате, черных ватных брюках и валенках с черным вещмешком за спиной.

Начал шаг за шагом, один, вперед. Ноздри втягивают морозный воздух, со свистом выдыхаю.

Душа молча поет. Могу свернуть влево, могу свернуть вправо, могу подпрыгнуть вверх – без боязни могу. Все могу!

Вокруг удивительная тишина, только скрип снега под моими ногами. Скрип за скрипом, равными интервалами. Нет лучшей сопровождающей музыки.

Встречный ледяной ветерок обвевает мое горячее лицо. Ресницы и брови уже тоже белые. Снимаю свои черные перчатки, набираю сухой чистый снег и, сжимая, растираю лицо.

Караганда меня встретила смесью пыли, угля и песка. После долгих лет на Северном Урале в лесных массивах, среди лиственниц, сосен и елей, где воздух прозрачный, как янтарь, здесь нечем дышать. «Но люди живут, и ты привыкнешь».

Семья Хаита приняла меня очень дружелюбно. Первый визит – в управление милиции отметиться, сейчас должен быть их гостем два раза в месяц. Выезжать без разрешения нельзя. Тут же получил направление на работу в шахту имени Костенко. Ну и что ж! Надо побывать и под землей. Назначили в бригаду ВШТ[30].

В 1956 году Караганда была городом сбора всех освободившихся из лагерей Союза. Благо и сама эта область была переполнена ими.

В том году же обнародовали договор между СССР и Польшей. А именно: все бывшие польские граждане, которые по какой-нибудь причине не могли вернуться на родину, сейчас могут это сделать. Значит, смогу выехать законно, а оттуда уже легче – в Израиль.

Познакомился со многими в моем положении, из них особую роль в моей последующей жизни сыграл Цейтлин Шмуэль (Буби). Тоже отбыл «червонец». У меня были, как помните, проблемы с зубами. Стала меня лечить врач поликлиники Боброва Софья Ильинична. Очень чуткий и добрый человек. Разведена, с дочкой Ирой. Откровенно рассказал ей о своих мечтах и планах, но, к сожалению, она была связана с мамой (старым членом партии) и братом, так что не могла стать моей спутницей.

Вскоре получил повестку явиться в отделение милиции. Причина вызова не указана. А ждать надо недели две. Был подготовлен ко всему, собрал все необходимое, уверен, что «казенный паек» еще может быть. Не описать, как прошли у меня эти дни, не пожелаю никому. И вот явился. Подал дежурному повестку и личные документы.

– Шепетинский Яков Исаакович, в комнату номер три.

Сердце под горло, нелюдские усилия удержать равновесие и спокойствие.

Вошел. За столом сидит молодой лейтенант милиции, вытянул руку, приглашая сесть. Держит мое личное удостоверение.

– Вы, гражданин Шепетинский, отбыли срок наказания по приговору Военного трибунала войск НКВД.

– Так, гражданин Шепетинский Яков Исаакович, поздравляю, ваше дело пересмотрено Военной коллегией Верховного Суда СССР 23 мая 1956 года. Вы считаетесь несудимым, и больше приходить в милицию отмечаться нет необходимости. К сему вручаю вам документ на получение двухмесячной зарплаты.

Здесь я не выдержал. Взрыв чувств гнева и обиды переполнил меня:

– Ну зачем, зачем эта дополнительная пытка? Ведь вы могли в повестке указать причину вызова, поверьте, чуть не подох. Пятнадцать дней только думал о самом худшем. Неужели у вас нет немного человечности?

– Гражданин Шепетинский, у нас не принято указывать причину вызова...

Начал серьезно готовиться к эмиграции в Польшу. Мой новый друг Буби, зная об этом, попросил меня «взять» с собой его подругу Риву. Тоже отсидевшую 10 лет и проживающую временно у своей сестры в Риге. Дело простое – жениться и вместе выехать. Он тоже ищет какую-то «польку», а там они соединятся. Недолго думая согласился. Принес мне все необходимые документы из загса, подписал и через месяца два получил свидетельство о браке. Можете поздравить – я женат. Жену свою не только не знал, но и не видел. Подал в ОВИР заявление на выезд в Польшу.

Долго ждать не пришлось. Меня прямо с улицы и – в Главное управление КГБ.

Начальник КГБ с угрозами и криками обвиняет меня, что я незаконно пытаюсь вывезти за рубеж гражданку СССР.

– Какая она тебе жена, знаем, ты не только бывший изменник, но и мошенник. Этот брак фиктивный.

– Если эти бумаги фальшивые и фиктивные, тогда вы правы. Первый раз в жизни женился, это моя законная жена.

– Так, Шепетинский, предлагаю тебе подписать, что этот брак фиктивный, и мы тебе разрешим выехать одному.

Думаю себе, нашел кого, знаем мы эти обещания.

– Простите, товарищ начальник, к сожалению, не могу. Она моя первая и законная жена. Все документы советские и соответствуют закону. Буду жаловаться.

После встречи с Буби решили, что я должен оставить Караганду и переехать к жене в Ригу, а там снова начать хлопотать о выезде. Моя «жена» будет встречать меня на вокзале с «Правдой» в руках, а у меня будут «Известия». Так и встретились, временно жили в квартире ее сестры.

Прощание с Карагандой, особенно с Софьей Ильиничной, было для меня тяжелым, но желание попасть в страну, о которой всю жизнь мечтал, было сильнее всего.

Рига очень красивая. Вспомнил 13 октября 1944 года, когда с войсками вступил в этот город, мечтал хоть немного пожить здесь, и вот я в Риге, на работу устроился, только одно не дает мне покоя, по ночам не сплю, днем все время думаю, хочу ТУДА, постоять, голову склонить, помолиться. Узнав о моем намерении, Буби и Хаим (брат моей «жены») присоединяются – поехали вместе. Приехали в мой родной город Слоним. Помню каждую улицу, каждый переулок, узнаю все уцелевшие дома, кажется, сейчас выйдет тебе навстречу знакомый, сосед, родственник, помню лица всех, их голоса, походки, но напрасно, не жди, не надейся – никто не выйдет тебе навстречу, не услышишь знакомую речь.

Родной город стал чужим. Даже памятника, какой-нибудь таблички нет. Оставляем город и туда, где... Когда приблизились, прошу:

Прошло уже почти двадцать лет. Общий вид местности изменился – деревья выросли, зеленый густой кустарник покрыл поляны, но чувствую – это здесь. Передо мной две неглубокие параллельные впадины. Сердце замерло. Глаза повлажнели. Опускаюсь на землю. Она мягкая, податливая, просеиваю ее, пересыпая с руки на руку. Невольно рука углубляется в грунт, еще немножко – кости, людские кости, наших. Вытаскиваю, еще одну, меняю место чуть рядом – есть. Еще вынимаю. Снимаю быстро рубашку, завязываю рукава и наполняю. С собой возьму. До сих пор не могу объяснить себе причину этого поступка.

Сердце замерло… Опускаюсь на землю… Кости…

Но сколько можно выдержать: рыдания лавиной вырываются из груди, столько лет ждал. Некогда было – все время был занят. Друзья оказались возле меня. Подняли. «Поймите, здесь больше восьми тысяч человек, и я там был».

По пути домой остановились в Вильнюсе у друзей в семье Штукаревич. Но одна мысль не давала мне покоя: зачем перед расстрелом отделяли мужчин от женщин с детьми?[31] Ночью, сойдя с кровати, потерял сознание. Вызвали «скорую», даже госпитализировать не могли, пульс более 200 ударов в минуту. Все время бредил. Прошло несколько дней, пришел в сознание.

– Ну, слава Богу, очнулся, а мы думали... – сказали гостеприимные хозяева. – Побудь еще пару дней, поправишься и поедешь домой. Пока отдыхай.

24 марта 1960 года родилась дочь. Назвали ее Ханой, в мамину честь. Вспомнил ее слова: «Когда жив – доживешь».

Вторая попытка выезда тоже не удалась – получили отказ. Наконец, выяснилась истинная причина.

Оказывается, я был у Ривы вторым мужем. Она в 1945 году, перед арестом, с таким же намерением вышла замуж. Ее «муж» успел выехать сам в Польшу. Значит, я женился на замужней (бигамистке[32]). Я, конечно, об этом не подозревал даже, только на суде, где ей было предъявлено это обвинение, узнал. Приговором наш брак был расторгнут. Не мог скрыть огорчение и боль. Рассердился.

Но, с другой стороны, знал ее любовь к стране, в которую так стремилась, и цену, которую за это заплатила. Выходим молча из суда.

Через посольство Израиля Буби оформил развод с ее бывшим мужем, и мы вторично поженились 20 августа 1963 года, в день ее рождения.

Осенью получил отпуск, и решили поехать на юг, на отдых, первый раз в жизни. Славно провели время в этих чудесных красивых местах втроем, вместе с дочерью. Удалось получить места на пароходе «Россия» от Сухуми до Одессы. Когда сошли в Одессе, сели в поезд, который отвозил пассажиров в морской порт. На переезде маневровый паровоз слегка ударил нас, и я очутился в госпитале, раненный еще раз в правую ногу. Благодарил судьбу, что дочь и жена остались целы. Они уехали в Ригу, а я остался, пока не заживет нога после операции. Ночью, лежа в палате, слушал новости по радио: убили президента США Кеннеди. Бужу соседа:

– Слушай, Кеннеди убили. – «А кто он такой?» – раздается в ответ. – Продолжай спать, дружок. Извини, что разбудил...

В следующем году посетили меня в Риге земляки из Израиля, туристы. Объяснили, что хотят поставить в Тель-Авиве памятник погибшим жителям Слонима. Но, по еврейскому обряду, нужно пепел или кости с места захоронения. Могу ли я им помочь туда съездить. Отвечаю, что никуда ехать не нужно, есть у меня. Оформили акт, и, с благодарностью взяв с собой, уехали. Кости были захоронены на кладбище в Тель-Авиве. На церемонию захоронения и открытия памятника съехались слонимчане со всего мира.

Срок подачи документов на выезд в Польшу истек. Рива после родов начала тяжело болеть. Решили подать просьбу на эмиграцию в Израиль. Выезд разрешили.

И 15 июня 1966 года мы в Израиле. Все оставшиеся в живых партизаны и друг Шимшони Мордехай, он же Даревский Моше, встречали нас. Найденная сестра, уже мать троих детей, прилетела из Канады, где устроила свою жизнь. Длинная эпопея завершилась.

Когда спускались с трапа самолета, шестилетняя дочь Хана с плачем:

– Папа, хватит уже разъезжать по всяким местам. Хочу домой.

Мою супругу Риву прямо от самолета «амбуланс» отвез в больницу. Ее лечили самими современными методами и лекарствами. И – о чудо! Недели через две выписали домой. Получили квартиру и необходимые вещи. Багаж еще в дороге. Родственники с обеих сторон помогали, чем могли.

Учебный год начался, и наша Ханеле пошла в первый класс. Единственная новая репатриантка во всей школе. Ее первая учительница не кто иная, как дочь Бен-Гуриона – Геула Бен-Элиэзер. Только новые репатрианты знают и поймут, как непросто все начинать. Отношение к дочери со стороны педагогов и почти всех детей было отличное, но ребенок есть ребенок. Все матери водят детей по утрам в школу, ходят на родительские собрания, а наша не может. Больная.

– Мама, надоело, все здоровые, а ты больная. Когда уже выздоровеешь?

– Потерпи, золотце, скоро у тебя будет мама здоровая.

Сколько сил имеют матери, зная о своей болезни и отсутствии шансов на выздоровление, так реагировать.

– Яша, я знаю, что ты без женщины не сможешь. Прошу, найди такую, чтобы была не только тебе женой, но и матерью нашему ребенку.

Стоя у кровати безнадежно больной, но сильной духом, мужественной и любящей жены и матери, говорю:

– Рива, сдаваться нельзя, будем бороться за жизнь до конца. Знай – для меня наша дочь будет всегда на первом плане.

В ответ – улыбка на больном измученном лице.

Устроился на работу. Стал вольнонаемным в Армии обороны Израиля. Работа интересная, один день не похож на другой. Рядом – отличный состав молодых солдат и военнослужащих. Наступили напряженные весенние майские дни 1967 года. Опять весь арабский мир обещает нас уничтожить. Весь свободный мир – нейтральный. Восточный блок беспрерывно снабжает наших врагов, их «идейных» братьев, оружием. Франция объявила эмбарго Израилю. Уже оплаченные и готовые к отправке самолеты типа «Мираж» – заморожены.

Положение очень опасное, серьезное, надеяться не на кого, только на себя. Весь народ мобилизован. Жизнь продолжается внешне тихо и спокойно, но внутри... Выхода нет, пружина сжата до предела. И вот, 5 июня 1967 года, началось. Шесть полных суток, пока пружина не разжалась до конца. Мир в недоумении, а наш народ молча, с почестями хоронит своих сыновей, спасших свой народ от нового Холокоста.

Люди мира! Если когда-нибудь вы приедете в Израиль познакомиться со страной, пожалуйста, посетите военные кладбища. Поймете цену нашей свободы и независимости.

Помню эти суровые дни – этот болтающий, беспрерывно жестикулирующий, разделенный на разные партии, народ вдруг замолк. Объединился в одну массу, в один мощный кулак. Спасибо, Боже, что я был в то время частью этого народа и свидетелем тех дней.

K концу 1967 года получил повестку явиться в полицию. Надо же, и здесь нашли меня. С волнением и любопытством открываю конверт. Нет, непохоже. Указано, по какой причине и в каком отделении. Просят прибыть с удостоверением личности в следственный отдел по розыску нацистских преступников. В назначенный день и время явился и сразу был приглашен. Оказывается, это по просьбе немецкой полиции Гамбурга. Искали меня в Риге, но уже после моего отъезда. Начальник отделения, капитан полиции, держа в руках запечатанный пакет, объясняет:

– Германское правосудие просит предъявить вам снимки для опознания гебитскомиссара Эррена. На каждом есть порядковый номер.

Тут же при мне раскрыл пакет и разложил фотографии на столе.

– Не торопитесь. Если узнаете, позовите меня и составим соответствующий акт.

Поставив на столик питье и бейгелах, оставил одного.

Бросил взгляд на фото. Как распознать?! Все в военной форме. С ума сойти! Уже прошло более 26 лет, и видел я его лично только два раза – первый, рядом со мной, когда наши взгляды на несколько секунд встретились. Второй раз – во время акции 29 июня 1942 года, когда он застрелил мою бабушку – «горящую ведьму».

Быстро беру одну за другой фотографии, всматриваюсь – не узнаю. Понял, какая ответственность легла на мои плечи. Значит, арестован. Если не будет свидетелей и если ошибусь – пойдет на волю. Стало жарко, хотя в комнате было прохладно. Напился воды. И вдруг мелькнула мысль: брось смотреть на лица, смотри на окружающую среду, ведь снимок сделан в твоем городе, где тебе знаком каждый уголок, парк, улицы, дом, крыльцо. И начал медленно перебирать. Есть – узнал! Ведь это крыльцо дома на улице Замковой, где жила еврейская семья, и там поселился немецкий гебитскомиссар. Еще один снимок нашел на фоне этого крыльца. Ошибки быть не могло! А теперь – где он? Ну, конечно, он самый важный, на переднем плане. Досмотрел все. На остальных его не оказалось. Вызвал офицера и предъявил снимки, на которых он был под номерами такими-то. Составили акт и прикрепили к нему отобранные снимки. Подписал.

– Спасибо. Большое спасибо. Вы свободны, – сказал он.

– Скажи, пожалуйста, ведь мы свои люди, не ошибся ли я?

– Ведь ты сам видел, при тебе открыл запечатанный пакет. Понятия не имею. Сегодня мы высылаем и, когда получим ответ, сообщим.

Пришел домой и рассказал Риве. На работе все сослуживцы собрались. Спрашивают, что и как. Никогда не рассказывал, а тут начал и пошел вспоминать. Вижу, все серьезные, «ушки на макушке». Как-то очнулся и остановился. Хватит на сегодня. Был зол на себя – разболтался.

Это был период уже после процесса Эйхмана в Израиле. И люди, особенно молодежь, начали интересоваться, задавать вопросы и т. д. До этого многие уцелевшие стыдились вслух вспоминать о пережитом. Их обвиняли, что не сопротивлялись, шли, как скот на убой... Как малый ребенок радовался, когда через некоторое время из полиции мне позвонили и сообщили: «Буль!»[33] – значит, попал в самую точку. Правильно опознал из сорока двух снимков.

Жизнь продолжается, дочь уже заканчивает второй класс. Поправляет мои ошибки в иврите. Состояние Ривы ухудшается, болезнь не поддается лечению. Диагноз, поставленный в Союзе, верен: «Воспаление соединительной ткани». Живет на кортизоне, опухла, почти потеряла зрение – беда! Когда в больнице – просится домой.

Март 1969 года. Офицер полиции лично пришел домой. Принес приглашение на поездку в Германию с целью опознания личности. Объяснил, что это очень важно. Если там его опознаешь – от суда не уйдет.

Что же делать? Советуюсь с командиром на работе. Все говорят: должен, обязан. Рива тоже говорит:

Положили ее в больницу «Тель ха-шомер». Дочь у соседей. И я – на самолет. Встретили меня психологи, социальные работники и – в гостиницу. Не нажимают, мол, отдохни несколько дней. «Нет, – говорю им, – завтра, мне некогда, должен вернуться домой как можно быстрее». Согласились.

После завтрака входим в помещение прокуратуры. Проверка паспорта – я или не я. Спрашивают, нуждаюсь ли в переводчике. Отвечаю, что «да». Пришла симпатичная молодая женщина. Объясняют: сейчас введут меня в зал, передо мной будет стоять ряд мужчин. Задавать вопросы нельзя. Только смотреть. Когда узнаю кто – указать на него, что это – Эррен, гебитскомиссар города Слоним. «Понятно?» – «Да».

С двух сторон меня сопровождают двое в гражданском. Передо мной девять немцев. Все смотрят на меня нагло, как будто хотят сказать – это я. Смотрю. В отчаянии я. Ведь люди меняются, правда, видел его на снимке и лично встретил на какое-то мгновение, но прошло почти 28 лет. За такой промежуток времени люди полнеют, худеют, лысеют, и, если ты с ним не в контакте, как можно узнать? Но я обязан, стараюсь вспомнить его глаза, но вдруг меня осенило: ведь он стоял рядом со мной и был немного ниже меня ростом. Значит, кто выше, вровень со мной или намного ниже – не он. Ведь, наверное, его рост за это время не изменился. Прошу разрешения подойти ближе и к каждому отдельно. Разрешили. Подхожу, сопровождающий со мной. Присматриваюсь, но на самом деле сравниваю рост. Из девяти остались трое, которые подходят по росту. Прошу, чтобы смотрели мне прямо в глаза, мол, помню цвет глаз. От одного к другому, третьему – жду. Дай мне сигнал, что это ты, – прошу мысленно. В зале тишина, чувствуется напряжение всех. А я подхожу и прошу повторно:

Одна пара глаз на долю секунды отвела взгляд. Всем своим нутром чувствую – он! Мысленно одел его в форму. Нет сомнений. Еще раз подошел к нему вплотную. Указал и захлопал в ладони: «Браво, литовец!»

Это были те самые слова, которые он сказал, аплодируя литовцу за точный выстрел, убивший моего двоюродного брата во время акции в гетто 29 июня 1942 года.

Мои спутники, подхватив меня под руки, отвели назад. Ко мне официально обратился прокурор:

– Господин Шепетинский, прошу еще раз указать на подозреваемое вами лицо, которое, по вашему мнению, является гебитскомиссаром города Слонима.

Указал. Все, кончилась пытка. Вывели всех! Составили еще протокол, подписал. Подошли медики, спросили, как себя чувствую. От волнения не ответил. Дали стакан воды с каким-то успокоительным сиропом. Придя в гостиницу, даже не спросил сопровождающих, ошибся ли я. До вечера спал. Когда проснулся – ужин. Сопровождающие меня лица предлагают прогулку по ночному городу. Отвечаю:

Вернулся домой к тяжело больной супруге и тоскующей дочери. Состояние Ривы требует беспрерывной госпитализации. Ее родная сестра Мирьям и сиделка около нее бессменно. Я разрываюсь между больницей, работой и уходом за ребенком. Врачи сделали все возможное, но исход был предрешен. 14 июня 1969 года утром мне сообщили, что Рива потеряла сознание.

Быстро в больницу. К полудню скончалась. Медсестра Эдна, ухаживавшая за ней, с плачем меня обняла и сказала:

– Знаете, это не женщина умерла, это погиб воин.

Целеустремленная, сильная, столько претерпевшая женщина-мать и жена скончалась.

15 июня 1969 года, ровно три года спустя после прибытия на родину в Израиль, провожали мы ее в последний путь.

Для Ханеле в те горькие дни я был и отец, и мать…

После шивы[34], когда масса людей: родные, друзья, соседи, знакомые – приходят выразить соболезнование и посидеть с нами, – тишина. Ты – отец и мать, а жизнь сильнее всего – она продолжается.

Прошли нелегких два года. Знакомые и друзья заботятся, стараются помочь. Решили познакомить меня с одной женщиной. Дали телефон. Позвонил. 12 января 1971 года встретились. На этой встрече у меня невольно выскочило: «Это она и есть».

Врач-педиатр, разведенная, с сыном. Много общего. Оказывается, ей рассказали о моей судьбе. Пошла в школу увидеть ребенка. При первом серьезном разговоре я ей сказал:

– Знай, Люся, перед тобой раненый физически и душевно человек, с дочерью, которая росла почти без матери. Материальных благ у меня нет. Единственное, что могу тебе подарить – мою любовь.

Услышав такой ответ, почувствовал, что это то, что Рива хотела, и что я исполнил ее завещание.

3 марта 1971 года, в день рождения Люси, мы поженились. И недавно праздновали 30-летие совместной жизни.

Новая семья: Людмила и я, наши дети Хана и Барух

Из любящей, заботливой мамы-супруги она превратилась в не менее любящую и еще более заботливую бабушку шестерых внуков и старого, «хныкающего» мужа.

За нашу совместную супружескую жизнь, между обычными семейными делами, произошло несколько интересных событий, связанных с нашим прошлым.

Весной 1973 года меня приглашают на суд в Гамбург, как свидетеля. Еду в сопровождении личного врача. То есть с моей любимой, подставляющей всегда плечо супругой Людмилой Бенедиктовной. Ответил на все вопросы, на сей раз без переводчика. Все подробности, детали, это было непросто, но чувствовал, что это по завету тех, кто был уничтожен с такой жестокостью.

Вот отрывки из приговора, вынесенного судом города Гамбурга на немецком языке и переведенного мной на русский:

«Показания обстоятельств, которые происходили у могил, в основном опираются на свидетельство Якова Шепетинского. Его показания были подтверждены другими свидетелями (бывшими немецкими солдатами, принимавшими участие в акции). Среди них: Лелонг, Молль, Граксенберг, Прейг, Гельпингер, Грекл, Пахалы, Ахмиллер, Айхингер, а также два врача-еврея из гетто: д-р Каплинский и д-р Алендер.

В общем эти свидетели не дали полной картины происходящего около могилы. Некоторые из них находились там очень короткое время. Частично о происходящем там они узнавали из рассказов других солдат.

Совпадение показаний этих свидетелей с показаниями Якова Шепетинского удивительно точно схожи сами по себе. Только из того, что он рассказал, хотя немецкие свидетели в своих показаниях были воздержаны, суд поэтому убежден в правде и искренности показаний этого свидетеля...

Свидетель Яков Шепетинский правильно определил представленные ему в процессе следствия фотографии обвиняемого».

Интересно, что суд нашел всех немцев из роты, которая участвовала в этом злодеянии. В приговоре отмечено, что я точно опознал на снимках гебитскомиссара (Эррен получил пожизненное заключение). Рассказанные мной подробности совершавшегося удивительно точно совпали с показаниями участников расстрела.

После Гамбурга мы поехали к сестре в Канаду и вернулись домой к обычной семейной жизни.

Сын Барух служит в действующей Армии обороны Израиля. Вспыхнула война Судного дня. Опять совместное нападение Египта и Сирии на нашу маленькую страну. Тяжелые бои и немалые потери. Но все мы знаем, как эта война окончилась. Слава Богу, сын вернулся с войны целым и невредимым.

1 января 1986 года вышел на пенсию. Времени стало много. Есть и для внуков, и для прогулок с собакой, и еще остается. Люся настаивает: начинай писать воспоминания. Сейчас ни дети, ни внуки нашим прошлым не интересуются, но придет время, и они будут жалеть, что не спрашивали и не записывали.

«Приговор окончательный, обжалованию не подлежит», и я начал.

Страница за страницей, а вечером, перед сном – всегда открытое ухо супруги, первого слушателя и критика.

Это не просто, это не роман, не повесть, не твоя фантазия или внимательный глаз талантливого писателя – это твоя жизнь. И когда ты водишь пером по бумаге – опять заново переживаешь, перед тобой встают образы родных, товарищей, лица близких и врагов. Сколько бессонных ночей и иногда реплик: «Яша, я к тебе обращаюсь, а ты не слышишь»...

Примечания

[1] В переводе с ненецкого – Долина слез.

[2] Заключенным, имеющим возможность избежать общих работ (жарг.).

[3] Воры в законе (жарг.).

[4] Чужой в уголовном мире (жарг.).

[5] Удавка, с помощью которой провинившегося отправляют на тот свет без следа (жарг.).

[6] «Вы евреи? Мы понятия не имели, что евреи здесь такие бедные» (нем.).

[7] Но вы ведь евреи, и в будущем вам это не понадобится.

[8] Полковник Бах-Залевски доложил, что расстрелял 1153 еврея, а было собрано 1166. 13 взяли на работу, из них в живых остался один – Шепетинский Я. И. Может, чтобы вспомнить и рассказать...

[9] Мастер-строитель (нем.).

[10] «Хорошо, хорошо, прекрасно, отлично...» (нем.).

[11] Русские свиньи (нем.).

[12] Имеется в виду до 1939 года.

[13] Склад военных трофеев (нем).

[14] «Мои евреи» (нем.).

[15] «Евреи, вон из домов!» (нем.).

[16] «Все колеса должны вращаться для победы» (нем.).

[17] Особое совещание при МГБ СССР.

[18] Навес, козырек (укр.).

[19] «В крови и огне пала Иудея – в крови и огне воспрянет Иудея!» – строка из «Марша бунтарей», бейтаровской песни (иврит).

[20] Обыск (крим., жарг.).

[21] Надзиратель (жарг.).

[22] «Неизвестные солдаты» (иврит).

[23] Дезинфекционную камеру (прост., шутл.).

[24] Оздоровительный пункт.

[25] Индивидуальный тепловой пункт.

[26] Зеки, сотрудничающие с администрацией лагеря (жарг.).

[27] Пpичинение себе увечья с целью уклониться от работы, ложная болезнь (жарг.).

[28] Слабых услужливых людей, исполняющих пpиказания пpеступников, прислуги (жарг.)

[29] Обмана, подтасовки, надувательства (жарг.)

[30] Внутришахтный транспорт.

[31] Все объяснил Акт о гитлеровских злодеяниях в Слонимском районе Барановичской области БССР от 19 июля 1944 года: «При осмотре трупов обнаружено, что… большинство детских жертв брошены в яму живыми, об этом говорит отсутствие пулевых ран».

[32] Двубрачнице (от лат. bis – «дважды» и греч. gamos – «брак»), двумужнице.

[33] «Прямое попадание» (иврит).

[34] Семи дней траура.

***

Редакция выражает благодарность Лене Драгицкой за существенную помощь в подготовке и публикации рукописи Якова Шепетинского.