утра. Мой ассистент приготовит вас.
- Ах, я не хочу в клинику. Нельзя ли у вас, профессор?
- Видите ли, у себя я делаю операции лишь в крайних случаях. Это
будет стоить очень дорого - 50 червонцев.
- Я согласна, профессор!
Опять загремела вода, колыхнулась шляпа с перьями, потом появилась
лысая, как тарелка, голова и обняла Филиппа Филипповича. Пес дремал,
тошнота прошла, пес наслаждался утихшим боком и теплом, даже всхрапнул и
успел увидеть кусочек приятного сна: будто бы он вырвал у совы целый пук
перьев из хвоста... Потом взволнованный голос тявкнул над головой.
- Я слишком известен в Москве, профессор. Что же мне делать?
- Господа, - возмущенно кричал Филипп Филиппович, - нельзя же так.
Нужно сдерживать себя. Сколько ей лет?
- Четырнадцать, профессор... Вы понимаете, огласка погубит меня. На
днях я должен получить заграничную командировку.
- Да ведь я же не юрист, голубчик... Ну, подождите два года и
женитесь на ней.
- Женат я, профессор.
- Ах, господа, господа!
Двери открывались, сменялись лица, гремели инструменты в шкафе, и
Филипп Филиппович работал, не покладая рук.
"Похабная квартирка", - думал пес, - "но до чего хорошо! А на какого
черта я ему понадобился? Неужели же жить оставит? Вот чудак! Да ведь ему
только глазом мигнуть, он таким бы псом обзавелся, что ахнуть! А может, я
и красивый. Видно, мое счастье! А сова эта дрянь... Наглая.
Окончательно пес очнулся глубоким вечером, когда звоночки
прекратились и как раз в то мгновение, когда дверь впустила особенных
посетителей. Их было сразу четверо. Все молодые люди и все одеты очень
скромно.
"Этим что нужно?" - удивленно подумал пес.
Гораздо более неприязненно встретил гостей Филипп Филиппович. Он
стоял у письменного стола и смотрел на вошедших, как полководец на врагов.
Ноздри его ястребиного носа раздувались. Вошедшие топтались на ковре.
- Мы к вам, профессор, - заговорил тот из них, у кого на голове
возвышалась на четверть аршина копна густейших вьющихся волос, - вот по
какому делу...
- Вы, господа, напрасно ходите без калош в такую погоду, - перебил
его наставительно Филипп Филиппович, - во-первых, вы простудитесь, а,
во-вторых, вы наследили мне на коврах, а все ковры у меня персидские.
Тот, с копной, умолк и все четверо в изумлении уставились на Филиппа
Филипповича. Молчание продолжалось несколько секунд и прервал его лишь
стук пальцев Филиппа Филипповича по расписному деревянному блюду на столе.
- Во-первых, мы не господа, - молвил, наконец, самый юный из
четверых, персикового вида.
- Во-первых, - перебил его Филипп Филиппович, - вы мужчина или
женщина?
Четверо вновь смолкли и открыли рты. На этот раз опомнился первый
тот, с копной.
- Какая разница, товарищ? - спросил он горделиво.
- Я - женщина, - признался персиковый юноша в кожаной куртке и сильно
покраснел. Вслед за ним покраснел почему-то густейшим образом один из
вошедших - блондин в папахе.
- В таком случае вы можете оставаться в кепке, а вас, милостивый
государь, прошу снять ваш головной убор, - внушительно сказал Филипп
Филиппович.
- Я вам не милостивый государь, - резко заявил блондин, снимая
папаху.
- Мы пришли к вам, - вновь начал черный с копной.
- Прежде всего - кто это мы?
- Мы - новое домоуправление нашего дома, - в сдержанной ярости
заговорил черный. - Я - Швондер, она - Вяземская, он - товарищ Пеструхин и
Шаровкин. И вот мы...
- Это вас вселили в квартиру Федора Павловича Саблина?
- Нас, - ответил Швондер.
- Боже, пропал калабуховский дом! - в отчаянии воскликнул Филипп
Филиппович и всплеснул руками.
- Что вы, профессор, смеетесь?
- Какое там смеюсь?! Я в полном отчаянии, - крикнул Филипп
Филиппович, - что же теперь будет с паровым отоплением?
- Вы издеваетесь, профессор Преображенский?
- По какому делу вы пришли ко мне? Говорите как можно скорее, я
сейчас иду обедать.
- Мы, управление дома, - с ненавистью заговорил Швондер, - пришли к
вам после общего собрания жильцов нашего дома, на котором стоял вопрос об
уплотнении квартир дома...
- Кто на ком стоял? - крикнул Филипп Филиппович, - потрудитесь
излагать ваши мысли яснее.
- Вопрос стоял об уплотнении.
- Довольно! Я понял! Вам известно, что постановлением 12 сего августа
моя квартира освобождена от каких бы то ни было уплотнений и переселений?
- Известно, - ответил Швондер, - но общее собрание, рассмотрев ваш
вопрос, пришло к заключению, что в общем и целом вы занимаете чрезмерную
площадь. Совершенно чрезмерную. Вы один живете в семи комнатах.
- Я один живу и работаю в семи комнатах, - ответил Филипп Филиппович,
- и желал бы иметь восьмую. Она мне необходима под библиотеку.
Четверо онемели.
- Восьмую! Э-хе-хе, - проговорил блондин, лишенный головного убора,
однако, это здорово.
- Это неописуемо! - воскликнул юноша, оказавшийся женщиной.
- У меня приемная - заметьте - она же библиотека, столовая, мой
кабинет - 3. Смотровая - 4. Операционная - 5. Моя спальня - 6 и комната
прислуги - 7. В общем, не хватает... Да, впрочем, это неважно. Моя
квартира свободна, и разговору конец. Могу я идти обедать?
- Извиняюсь, - сказал четвертый, похожий на крепкого жука.
- Извиняюсь, - перебил его Швондер, - вот именно по поводу столовой и
смотровой мы и пришли поговорить. Общее собрание просит вас добровольно, в
порядке трудовой дисциплины, отказаться от столовой. Столовых нет ни у
кого в Москве.
- Даже у Айседоры Дункан, - звонко крикнула женщина.
С Филиппом Филипповичем что-то сделалось, вследствие чего его лицо
нежно побагровело и он не произнес ни одного звука, выжидая, что будет
дальше.
- И от смотровой также, - продолжал Швондер, - смотровую прекрасно
можно соединить с кабинетом.
- Угу, - молвил Филипп Филиппович каким-то странным голосом, - а где
же я должен принимать пищу?
- В спальне, - хором ответили все четверо.
Багровость Филиппа Филипповича приняла несколько сероватый оттенок.
- В спальне принимать пищу, - заговорил он слегка придушенным
голосом, - в смотровой читать, в приемной одеваться, оперировать в комнате
прислуги, а в столовой осматривать. Очень возможно, что Айседора Дункан
так и делает. Может быть, она в кабинете обедает, а кроликов режет в
ванной. Может быть. Но я не Айседора Дункан!.. - вдруг рявкнул он и
багровость его стала желтой. - Я буду обедать в столовой, а оперировать в
операционной! Передайте это общему собранию и покорнейше вас прошу
вернуться к вашим делам, а мне предоставить возможность принять пищу там,
где ее принимают все нормальные люди, то-есть в столовой, а не в передней
и не в детской.
- Тогда, профессор, ввиду вашего упорного противодействия, - сказал
взволнованный Швондер, - мы подадим на вас жалобу в высшие инстанции.
- Ага, - молвил Филипп Филиппович, - так? - И голос его принял
подозрительно вежливый оттенок, - одну минуточку попрошу вас подождать.
"Вот это парень, - в восторге подумал пес, - весь в меня. Ох, тяпнет
он их сейчас, ох, тяпнет. Не знаю еще - каким способом, но так тяпнет...
Бей их! Этого голенастого взять сейчас повыше сапога за подколенное
сухожилие... Р-р-р..."
Филипп Филиппович, стукнув, снял трубку с телефона и сказал в нее
так:
- Пожалуйста... Да... Благодарю вас. Петра Александровича попросите,
пожалуйста. Профессор Преображенский. Петр Александрович? Очень рад, что
вас застал. Благодарю вас, здоров. Петр Александрович, ваша операция
отменяется. Что? Совсем отменяется. Равно, как и все остальные операции.
Вот почему: я прекращаю работу в Москве и вообще в России... Сейчас ко мне
вошли четверо, из них одна женщина, переодетая мужчиной, и двое
вооруженных револьверами и терроризировали меня в квартире с целью отнять
часть ее.
- Позвольте, профессор, - начал Швондер, меняясь в лице.
- Извините... У меня нет возможности повторить все, что они говорили.
Я не охотник до бессмыслиц. Достаточно сказать, что они предложили мне
отказаться от моей смотровой, другими словами, поставили меня в
необходимость оперировать вас там, где я до сих пор резал кроликов. В
таких условиях я не только не могу, но и не имею права работать. Поэтому я
прекращаю деятельность, закрываю квартиру и уезжаю в Сочи. Ключи могу
передать Швондеру. Пусть он оперирует.
Четверо застыли. Снег таял у них на сапогах.
- Что же делать... Мне самому очень неприятно... Как? О, нет, Петр
Александрович! О нет. Больше я так не согласен. Терпение мое лопнуло. Это
уже второй случай с августа месяца. Как? Гм... Как угодно. Хотя бы. Но
только одно условие: кем угодно, когда угодно, что угодно, но чтобы это
была такая бумажка, при наличии которой ни Швондер, ни кто-либо другой не
мог бы даже подойти к двери моей квартиры. Окончательная бумажка.
Фактическая. Настоящая! Броня. Чтобы мое имя даже не упоминалось. Кончено.
Я для них умер. Да, да. Пожалуйста. Кем? Ага... Ну, это другое дело.
Ага... Хорошо. Сейчас передаю трубку. Будьте любезны, - змеиным голосом
обратился Филипп Филиппович к Швондеру, - сейчас с вами будут говорить.
- Позвольте, профессор, - сказал Швондер, то вспыхивая, то угасая, вы
извратили наши слова.
- Попрошу вас не употреблять таких выражений.
Швондер растерянно взял трубку и молвил:
- Я слушаю. Да... Председатель домкома... Мы же действовали по
правилам... Так у профессора и так совершенно исключительное положение...
Мы знаем об его работах... Целых пять комнат хотели оставить ему... Ну,
хорошо... Раз так... Хорошо...
Совершенно красный, он повесил трубку и повернулся.
"Как оплевал! Ну и парень!" - восхищенно подумал пес, - "что он,
слово, что ли, такое знает? Ну теперь можете меня бить - как хотите, а я
отсюда не уйду.
Трое, открыв рты, смотрели на оплеванного Швондера.
- Это какой-то позор! - несмело вымолвил тот.
- Если бы сейчас была дискуссия, - начала женщина, волнуясь и
загораясь румянцем, - я бы доказала Петру Александровичу...
- Виноват, вы не сию минуту хотите открыть эту дискуссию? - вежливо
спросил Филипп Филиппович.
Глаза женщины загорелись.
- Я понимаю вашу иронию, профессор, мы сейчас уйдем... Только я, как
заведующий культотделом дома...
- За-ве-дующая, - поправил ее Филипп Филиппович.
- Хочу предложить вам, - тут женщина из-за пазухи вытащила несколько
ярких и мокрых от снега журналов, - взять несколько журналов в пользу
детей Германии. По полтиннику штука.
- Нет, не возьму, - кратко ответил Филипп Филиппович, покосившись на
журналы.
Совершенное изумление выразилось на лицах, а женщина покрылась
клюквенным налетом.
- Почему же вы отказываетесь?
- Не хочу.
- Вы не сочувствуете детям Германии?
- Сочувствую.
- Жалеете по полтиннику?
- Нет.
- Так почему же?
- Не хочу.
Помолчали.
- Знаете ли, профессор, - заговорила девушка, тяжело вздохнув, - если
бы вы не были европейским светилом, и за вас не заступались бы самым
возмутительным образом (блондин дернул ее за край куртки, но она
отмахнулась) лица, которых, я уверена, мы еще разъясним, вас следовало бы
арестовать.
- А за что? - с любопытством спросил Филипп Филиппович.
- Вы ненавистник пролетариата! - гордо сказала женщина.
- Да, я не люблю пролетариата, - печально согласился Филипп
Филиппович и нажал кнопку. Где-то прозвенело. Открылась дверь в коридор.
- Зина, - крикнул Филипп Филиппович, - подавай обед. Вы позволите,
господа?
Четверо молча вышли из кабинета, молча прошли приемную, молча
переднюю и слышно было, как за ними закрылась тяжело и звучно парадная
дверь.
Пес встал на задние лапы и сотворил перед Филиппом Филипповичем
какой-то намаз.
3
На разрисованных райскими цветами тарелках с черной широкой каймой
лежала тонкими ломтиками нарезанная семга, маринованные угри. На тяжелой
доске кусок сыра со слезой, и в серебряной кадушке, обложенной снегом, -
икра. Меж тарелками несколько тоненьких рюмочек и три хрустальных
графинчика с разноцветными водками. Все эти предметы помещались на
маленьком мраморном столике, уютно присоединившемся к громадному резного
дуба буфету, изрыгающему пучки стеклянного и серебряного света. Посреди
комнаты - тяжелый, как гробница, стол, накрытый белой скатертью, а на ней
два прибора, салфетки, свернутые в виде папских тиар, и три темных
бутылки.
Зина внесла серебряное крытое блюдо, в котором что-то ворчало. Запах
от блюда шел такой, что рот пса немедленно наполнился жидкой слюной. "Сады
Семирамиды"! - подумал он и застучал по паркету хвостом, как палкой.
- Сюда их, - хищно скомандовал Филипп Филиппович. - Доктор
Борменталь, умоляю вас, оставьте икру в покое. И если хотите послушаться
доброго совета: налейте не английской, а обыкновенной русской водки.
Красавец тяпнутый - он был уже без халата в приличном черном костюме
- передернул широкими плечами, вежливо ухмыльнулся и налил прозрачной.
- Ново-благословенная? - осведомился он.
- Бог с вами, голубчик, - отозвался хозяин. - Это спирт. Дарья
Петровна сама отлично готовит водку.
- Не скажите, Филипп Филиппович, все утверждают, что очень приличная
- 30 градусов.
- А водка должна быть в 40 градусов, а не в 30, это, во-первых, - а
во-вторых, - бог их знает, чего они туда плеснули. Вы можете сказать - что
им придет в голову?
- Все, что угодно, - уверенно молвил тяпнутый.
- И я того же мнения, - добавил Филипп Филиппович и вышвырнул одним
комком содержимое рюмки себе в горло, - ...Мм... Доктор Борменталь, умоляю
вас, мгновенно эту штучку, и если вы скажете, что это... Я ваш кровный
враг на всю жизнь. "От Севильи до Гренады...".
Сам он с этими словами подцепил на лапчатую серебряную вилку что-то
похожее на маленький темный хлебик. Укушенный последовал его примеру.
Глаза Филиппа Филипповича засветились.
- Это плохо? - жуя спрашивал Филипп Филиппович. - Плохо? Вы ответьте,
уважаемый доктор.
- Это бесподобно, - искренно ответил тяпнутый.
- Еще бы... Заметьте, Иван Арнольдович, холодными закусками и супом
закусывают только недорезанные большевиками помещики. Мало-мальски
уважающий себя человек оперирует закусками горячими. А из горячих
московских закусок - это первая. Когда-то их великолепно приготовляли в
Славянском Базаре. На, получай.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг