"Левиафан" и вероломство образов

«Левиафана» все без исключения посчитали социальным кино, обличающим путинскую Россию. Одни хвалят Звягинцева за смелую критику режима, другие ругают за нападки на российские устои и скрепы, но, как несложно заметить, говорят они все об одном и том же, и этот их взгляд не имеет никакого отношения к «Левиафану». Дмитрий Быков поощряет Звягинцева за киновысказывание о роли РПЦ в отпадении России от Бога, а одна не в меру наблюдательная зрительница жалуется, что купол храма при взгляде снизу напомнил ей презерватив. Елена Полякова пишет в «Афише», что когда пьяный мент садится за руль, икнув: «Мы ж ГИБДД!», – зал хохочет, а по мнению министра культуры Мединского «в России так не пьют». «Безнаказанность коррупционной верхушки (мэр-судья-прокурор-главный мент) окормляет архиерей», – пересказывает фильм обозреватель «Новой газеты» Лариса Малюкова, а глава поселка Териберка в Мурманской области утверждает, что поселок и его жители в фильме показаны «односторонне негативно». Удивительно, что все эти очень разные люди увидели в «Левиафане» одно и то же: «чернуху», и разошлись лишь в своем отношении к допустимости представлять Россию в черном цвете.

Коррупция, беззаконие, союз РПЦ с сильными мира сего – все это в фильме, конечно, есть. Но «Левиафан» гораздо сложнее. Он вовсе не о путинской России.

Основа звягинцевского стиля – сокрытие истинных смыслов под мнимыми. Подобно тому, как на картине «Вероломство образов» Рене Магритта изображена курительная трубка, под которой выведена надпись «Ceci n’est pas une pipe» («Это не трубка»), в работах Звягинцева вещи не являются тем, чем они кажутся.

В прошлогоднем интервью Денису Рузаеву Звягинцев сетовал на зрителей, которые, увидев в «Изгнании» то, что вроде бы должно вызывать ассоциации с библейской символикой (девочка Ева и яблоки, паззл «Благовещение» и т.д.), собирают из них как из бусин свою интерпретацию, не имеющую отношения к замыслу режиссера. Однако Звягинцев всякий раз сам умело пускает зрителя по ложному следу.

Так было в «Елене», где после убийства главной героиней своего мужа тревожная музыка Филипа Гласса и гибель белой лошади заставляют ждать трагическую развязку, которой однако так и не случается. Еще ярче это выразилось в «Изгнании», где отцом не родившегося ребенка Веры должен оказаться Роберт, на худой конец – Марк, а оказывается ее собственный муж (которому раньше было прямо сказано: ребенок не твой). Звягинцев любит переводить внимание зрителя на яркие, но пустые детали: мы так никогда и не узнаем тайну чемоданчика, за которым отправился герой «Возвращения», не узнаем, что такого судьбоносного было на оборотной стороне бумажки с результатами Вериного теста на беременность («Изгнание»). Сильнейшее воздействие на Звягинцева, по его словам, оказало «Приключение» Антониони, а там сюжетообразующая тайна исчезновения Анны постепенно становится все менее важной и в результате так и не раскрывается.

Всякий раз Звягинцев будто говорит зрителю: «Ты опять ошибся, посмотри, как легко тебя отвлечь от главного, и будь внимательнее». Но нигде ему не удавалось увести внимание зрителя в сторону так мастерски, как в «Левиафане».

Добродушный рохля

Кинокритик Антон Долин, думаю, выразил общее мнение, назвав героя «Левиафана» Николая Сергеева добродушным рохлей, а мэра – злодеем. На первый взгляд эти оценки оспорить невозможно. Но их, к счастью, легко проверить. Звягинцев – ярко выраженный перфекционист, это важная часть его творческой самооценки, он культивирует свой перфекционизм и подчеркивает, что в его фильмах нет лишних деталей. При этом если Звягинцев начинает слишком «толсто» на что-то намекать, это обязательно означает ложный след. «Какое единственное слово недопустимо в шараде с ключевым словом “шахматы”? Слово “шахматы”», – цитирует Звягинцев Борхеса в интервью «Итогам». Анализируя его фильмы, надо всегда сличать то, что тебе показалось, с тем, что было показано.

Обратил ли кто-нибудь внимание на то, что «добродушный» Николай – единственный персонаж, который всех окружающих ставит ниже себя? Он очень зло охарактеризовал за глаза не только мэра, своего противника, но и знакомого подполковника ГИБДД, друзей жены, а лучший друг и бывший сослуживец по армии Дмитрий просит Николая впредь не называть его, московского адвоката, армейским словцом «младшой». Николай отвешивает «любя» подзатыльник сыну, кричит на жену, на справляющего день рождения приятеля и даже на полицейских в отделении (за что его и задержали, впрочем, ненадолго). Окружающие считают его психом. Тот же Дмитрий говорит Николаю в лицо, что у него «планка на ровном месте падает». Жизнь для него – «затяжной прыжок из м…ы в могилу». Даже видавшие виды приятели-менты несколько раз пытаются его пристыдить, но, по его словам, «стыдно у кого видно».

Идеальный злодей

Что мы знаем о мэре, этом, по выражению А.Долина, «лучшем злодее постсоветского кинематографа»? Мы знаем, что руки у него «по локоть в крови», что он «отжал» у Николая земельный участок, а затем раздавил своего соперника. Откуда мы это знаем? Про руки в крови сказал Николай, который вообще ругает всех, насчет участка российскому зрителю «и так все понятно», на причастность мэра к гибели Лили и к обвинению Николая в его убийстве намекают звонок, сделанный мэром из машины, и его радость после известия о том, что Сергееву дали пятнадцать лет.

Теперь вспомним, что мы видели на самом деле. Городская администрация захотела выкупить у Николая участок для своих нужд (мэру дворец построить, по версии Николая). Не отобрать, а именно выкупить за 650 тысяч – это цена «двушки» в тамошних краях. Судя по словам мэра («мы из-за него столько времени потеряли»), он стремился к скорейшему разрешению вопроса, значит торг был возможен. Николай выбрал суд, заявив претензию на 3,5 миллиона рублей. Обоснование этой суммы он представил, мягко говоря, неубедительное. Аргументы о занятии сельским хозяйством (на берегу Баренцева моря) и бизнесом (который Николай, разумеется, не регистрировал, чтобы не платить налоги), о таинственных обязательствах перед третьими лицами и, до кучи, о неполучении повестки (позже мы узнаем, что отправлять Николаю повестки по почте бесполезно) суд отмел, как поступил бы любой другой суд. Мэр тут ни при чем.

Со своими руками «по локоть в крови» мэр не попытался расправиться с Николаем, когда тот стал защищать свои права через суд, хотя и жаловался, повторю, что потерял из-за тяжбы немало времени. После победы в суде подвыпивший мэр приезжает к поверженному сопернику, чтобы покуражиться, а заодно и выпить с ним «мировую», однако Николай угрожает ему катафалком. Адвокат и друг Николая Дмитрий пытается шантажировать мэра, при этом выясняется, что Николай борется не за дедовы могилы, как он заявлял с пьяных глаз, а за деньги, что, кстати, немало изумило мэра.

Позднее подручные мэра изобьют Дмитрия, вымогавшего у представителя власти крупную сумму, но изобьют ровно настолько, чтобы отобрать у него папку с компроматом. Слова мэра «по лицу-то зачем?» воспринимаются как ханжество, но, если присмотреться внимательней, выяснится, что с Дмитрия упали темные очки, под которыми московский адвокат скрывал следы своей вчерашней драки с «добродушным рохлей» Николаем. К смерти Лили мэр не причастен. Звягинцев не случайно показал, как жена Николая выходит из дома накануне трагедии: на работу Лиля идет налево от дома, а в этот раз, поплакав, пошла направо, к обрыву. Самоубийство. К осуждению Николая мэр тоже не имеет отношения. В фильме однозначно сказано, что об угрозах Николая в адрес жены рассказали подруга Лили Анжела и ее муж. Но Звягинцев специально показывает реакцию мэра на приговор, чтобы невнимательный зритель пошел по ложному следу.

Важная деталь: усилиями Звягинцева и Романа Мадянова образ мэра Руки-по-локоть-в-крови получился совершенно не страшным. Вадима Сергеевича Шелевята ругают, не любят, но его никто не боится. Он пытается стращать подчиненных (разумеется, прокурор не подчинен горадминистрации, но мы же говорим о России), а те над ним открыто посмеиваются, он не решается накричать на секретаршу (прибежавшую на звук шваркнутого об стену стакана), он по всякому случаю ездит советоваться к местному архиерею и определенно побаивается жену. Кстати, секретаршей у него не смазливая вертихвостка, а почтенная пожилая женщина – тоже деталь. Да, он наверняка ворует. Но из всех его правонарушений в фильме есть только нанесение легких телесных повреждений Дмитрию, которому следовало бы дать срок за вымогательство 3,5 миллионов.

Разумеется, мэр отрицательный персонаж. Но в то же время он – типичный трикстер, ловкий жулик, веселый, брутальный, но главное – удивительно витальный. Для Звягинцева очень важна укорененность персонажа. Мэр укоренен и вообще любит жить, а Николай не любит. Это важно.

Наконец, самая главная деталь: до самого финала зритель вслед за Николаем уверен, что мэр построит на отвоеванной земле «дворец» для себя. А он построил храм. То есть Звягинцев с самого начала сознательно держал зрителя в неведении относительно истинного содержания конфликта. Запомним пока одно: режиссер четко указал на заблуждение Николая.

Многие увидели в финальной сцене с появлением храма на месте ожидавшегося «дворца» (на самом деле это не финал фильма, о чем я еще скажу) символ того, что РПЦ страшнее и хуже российской власти. Однако никакого «откровенного и яростного обвинения церкви во всех беззакониях, творящихся в нашей стране» (как выразился, например, А.Долин) в фильме тоже нет. Да, Звягинцев сознательно противопоставляет рядовое священство иерархам РПЦ – не только в фильме, но и в интервью, но он как художник болезненно точен. Несимпатичный режиссеру архиерей в «Левиафане» (его ранг можно установить по обращению «владыко») не говорит мэру ничего, что выходило бы за пределы Библии. Однако зритель к тому времени знает от Николая, что у мэра руки «по локоть в крови» и поэтому слышит в изречениях апостола Павла (а в финале фильма он назван уже прямо) намеки на тайный сговор Церкви с властью. В каких беззакониях повинен архиерей? Дважды повторенная формула «нет власти не от Бога» (Рим 13:1) созвучна известной светской максиме «народ заслуживает того правительства, которое имеет», которую Звягинцев вспоминает, отвечая на вопросы Собчак о политической направленности «Левиафана». «Путинская Россия – это мы, мы все с вами. Фильм и об этом в том числе», – говорит режиссер. Он поясняет, что в какой-то момент в «Левиафане» противостояние человека и системы переходит в другую плоскость и становится виден «интерьер внутреннего убранства персонажей, участвующих в этой битве». Уже из одного этого ясно, что ни мэр, ни Церковь не могут быть главными обвиняемыми по «делу Левиафана».

Фраза «каждый народ имеет то правительство, которое он заслуживает» была впервые употреблена посланником Сардинского королевства при русском дворе графом Жозефом де Местром в письме от 27 августа 1811 года. Она тесно связана с концепцией гражданского общества, с буржуазной этикой, и в этом качестве противостоит распространенному в России и других незатронутых буржуазной идеологией странах архетипу, согласно которому в бедах простого человека виноват кто угодно, только не он сам. Добавлю, что многие рассматривают конфликт на востоке Украины как войну этих двух идеологий. Столкновение взаимоисключающих взглядов на личную ответственность человека было использовано Звягинцевым в «Елене» в качестве ширмы, за которой спрятан смысл – закономерная победа рода и «крови» над удалившейся на опасное расстояние от своих основ цивилизацией (об этом много сказано в интервью Звягинцева Манцову). В «Левиафане» использован тот же прием, но на более высоком уровне. По сути, Звягинцев решился сделать то, что не рискнул в «Елене»: поставить перед зрителем ложную метафору фронтально, в лоб. Если бы Звягинцев назвал «Елену» как и задумывал, «Нашествие варваров», все бы решили, что это фильм-предупреждение об угрозе «совков» и «ватников» цивилизованному человечеству. Режиссер не мог не думать об этой неиспользованной возможности, создавая «Левиафана».

Звягинцев не задумывал «Левиафана» ни как социальное кино, ни, тем более, как памфлет. Однако он заботливо выстроил перед зрителем интерьер из составных частей российского (и антироссийского, что одно и то же) архетипа, касающегося отношений народа с властью: «власть неправедная», «суд что дышло», «народ безмолвствует», «у сильного всегда бессильный виноват» и т.д. «Российское государство или, возможно, сама российская жизнь предстает как безжалостный мифический морской монстр Левиафан, борьба с которым безнадежна. Это предстоит испытать Николаю, главному герою фильма. Он повздорил с коррумпированным мэром своего города. В конце он теряет свое имущество, его семейный дом разрушен, а он сам попадает в тюрьму», – пересказывает «Левиафана» Юлия Смирнова в Die Welt. Именно так и должна выглядеть декорация, выстроенная Звягинцевым для отвлечения внимания от ключевого слова шарады. Что же это за слово?

Геологический переворот

С чего начинается сюжет? К Николаю приезжает друг Дмитрий, московский юрист. На самом деле никакого Дмитрия нет, а есть типичный для Звягинцева мотив «двойничества». Пары Андрей – Иван в «Возвращении», Александр – Марк в «Изгнании» и Николай – Дмитрий в «Левиафане» это две стороны одной личности (насчет «Возвращения» и «Изгнания» это подметил И. Манцов), причем Марк и Дмитрий играют роль искусителя, стоящего по ту сторону добра и зла. Вопрос о вере в Бога, с которым мэр обращается к Дмитрию, вовсе не свидетельствует о ханжестве погрязшего в коррупции градоначальника. Тот же вопрос позже задаст Дмитрию и Лиля, после того как он выскажет ей свои взгляды об относительности вины, развивая по сути идеи Марка из «Изгнания» («Хочешь убить – убей, пистолет в комоде наверху. И это правильно. Хочешь простить – прости. И это правильно»). Дмитрий спит с женой Николая, разговаривает вместо него (эту деталь сразу подмечает мэр: «А ты чего у нас, Коля б.., за себя уже не отвечаешь больше?»), Степаныч на пикнике дает Дмитрию свою винтовку, чтобы ему не пришлось «шмалять» из «ствола» Николая.

Но Дмитрий не просто двойник Николая. Он карамазовский черт, двойник Ивана Карамазова. Его слова: «Во всем никто не виноват, каждый виноват в чем-то своем. Во всем виноваты все. Даже если мы признаёмся, по закону признание не является доказательством вины. Человек невиновен, пока не доказано обратное. Только кто будет доказывать и кому?» – параллель к началу разговора черта с Иваном («При том же в вере никакие доказательства не помогают, особенно материальные... И наконец если доказан черт, то еще неизвестно, доказан ли бог?»). Дмитрия, как и карамазовского черта прямо спрашивают, верит ли он (мэр и Лиля), и оба раза он уходит от прямого ответа, но дает понять, что не верит. «Вот Вы на сегодня уже второй человек кто перешел со мной на ты», – говорит Дмитрий мэру. Это уже точное указание на черта: «Мне нравится, что мы с тобой прямо стали на ты». После разговора с чертом мэр швыряет в стену стакан, как поступил и Иван Карамазов. Как и карамазовский черт, Дмитрий упоминает Хлестакова. Более того, он сам принимает его обличье, похваставшись городничему, что знаком «на одной ноге» («с Пушкиным на дружеской ноге») с видным московским чиновником. Кстати, зовут того чиновника Иван Александрович, как и Хлестакова. Принадлежность Дмитрия к нечистой силе дополнительно подчеркивается его профессией (юрист), а также противопоставлением ему архиерея. Архиерей – советчик мэра, Дмитрий – Николая. Для уточнения этого сходства функций Звягинцев заставляет обоих советчиков произнести почти одинаковое: «Братишка, что-то я тебя не узнаю вообще», – говорит Дмитрий, «Не узнаю я тебя, Вадим», – говорит архиерей. Характерна и лексическое оформление их поучений. «Всякая власть от Бога. Где власть – там сила. Если ты власть на своем участке ответственности, решай местные вопросы сам, своей силой. И не ищи защиты на стороне», – наставляет мэра архиерей. «Братуха с…а, прими ее б…ь как вызов с…а! Все б….ь по новой!» – наставляет Николая Дмитрий. Разумеется, архиерей не вызывает у Звягинцева симпатий, он для него плохой служитель Церкви, а Дмитрий, напротив, не самый худший из прислужников темных сил, тем не менее, принадлежность персонажей к той или иной стороне указана однозначно.

Связь «Левиафана» с «Братьями Карамазовыми» очень существенна. Иван устами Великого Инквизитора говорит, что человечество обрело счастье только после отказа от дарованной Христом свободы. Кредо Звягинцева противоположно этому. В одном из комментариев к «Левиафану» он сказал так: «Человек, вручая суверену свою свободу взамен на гарантии безопасности и удовлетворение социальных нужд, по сути – я, может быть, очень сильно сейчас выражусь – по сути, это подписание контракта с дьяволом». В одном из авторских пояснений к Легенде о Великом Инквизиторе Достоевский говорил: «если исказишь Христову веру, соединив ее с целями мира сего, то разом утратится и весь смысл христианства, ум несомненно должен впасть в безверие, вместо великого Христова идеала созиждется лишь новая Вавилонская башня». В этой системе координат архиерей Звягинцева смыкается с Великим Инквизитором, о чем он почти прямым текстом говорит в интервью Виктору Матизену. Однако Великого Инквизитора создал Иван Карамазов! Пару мэр–архиерей создал Николай. Главный конфликт «Левиафана» оказывается метафорой к заявленной Звягинцевым максиме «каждый народ имеет то правительство, которое он заслуживает».

Именно Николай «Левиафана» несет в себе идею пустоты и безверия. Николай и Дмитрий проигрывают не потому, что Звягинцев относится к ним хуже, чем к мэру и архиерею, а потому, что в его мире Иван Карамазов не может не проиграть.

По сути, фильм можно считать вольной экранизацией «Геологического переворота» Ивана Карамазова. Обреченность безверия показана у Звягинцева всеми возможными средствами. У Николая, по сути, нет семьи и друзей. Жена его не любит. «Люблю тебя», – говорит он, выходя утром из дома, «я знаю», – отвечает она. Для сравнения нам показывают позже, что Анжела в аналогичной ситуации отвечает мужу: «Я тебя тоже». Сын кричит: «Я не хочу с вами больше жить». Всех друзей он ругает за глаза, причем они, в свою очередь, пытаются его выручить, когда его первый раз сажают за решетку. В разрушенной церкви он смотрит в черную пустоту сквозь дыру над собой (сын губернатора в финальной сцене увидит на потолке новенького храма звукоусилитель), на семейном «иконостасе» (так Звягинцев со времен «Елены» называет висящую на стене подборку фотографий) у него только черно-белые снимки, последний по времени – с армейской службы. Там нет ни первой жены, ни Лили, ни сына. Он показывает Дмитрию датированную 1929 годом фотографию окрестностей со словами: «Здесь вся моя жизнь». А жизнь (если быть точным «необратимое и направленное историческое развитие жизни в терминологии Дарвина, восемь букв») для него – это, как мы помним, «затяжной прыжок из м…ы в могилу».

Жена у Николая, кстати, не просто изменяет ему. Все сложнее. В первой сцене с Дмитрием в гостинице Лиля выходит из ванной раздетая снизу, садится на пол возле кровати, поджав ноги к груди, а потом вдруг вытягивает ближнюю к зрителю ногу, демонстрируя самое интимное место. Зачем?

А затем, чтобы лежащий на кровати Дмитрий протянул ей руку и они образовали композицию «Сотворение Адама» из Сикстинской капеллы. Но только вместо Адама женщина, вместо Творца – карамазовский черт, расположившийся не справа, как Бог у Микеланджело, а слева, как и положено нечистой силе. Становится ясно, что Лиля – безусловная Лилит. Отсюда ее взаимная нелюбовь с детьми (даже сын Анжелы стреляет в нее из игрушечного автомата). Семьи нет, а поэтому и дома нет, и жизни нет. У Звягинцева с этим строго.

Расставание с Дмитрием стало для Лили поворотным моментом, попыткой перестать быть Лилит. Она сразу же спрашивает Николая, не хочет ли он ребенка. И она смотрит на мужа совсем другими глазами, и сам Николай меняется. Но они уже запустили машину самоуничтожения. Безостановочно набегающие на берег волны, как и перерабатывающий рыбу конвейер, на котором работает Лиля, как и государственная «вертикаль» – все это левиафан. Иова спасла его вера, Николаю спастись нечем.

Фильм начинается с пустоты, из которой постепенно проступают свет и тьма, потом показывается вода и земная твердь, а в конце пролога – Дом. Эпилог идет в обратном порядке – от храма к морю, и в последних кадрах о человеке напоминает лишь качающаяся на волнах бочка. Создание мира (оно же эволюция «в терминологии Дарвина») и возможная судьба венца Творения.

Это фильм о человечестве, а не о России.

«По-моему, отсутствие надежды и света в конце тоннеля заставляет человека, как удар по лицу, подумать о своем уделе и, возможно, отыскать надежду самому. Надежда должна быть в твоем сердце, а не на экране, предъявленная, как правило, в виде назидания», – говорит Звягинцев о финале «Левиафана». Вот как-то так.

Иллюстрации:
1. Кадр из фильма Андрея Звягинцева "Левиафан"
       
Print version Распечатать