Эдуард Успенский: В России всегда так, сделаешь первый шаг против ветра – сразу уважают
Успенскому – 76, и до сих пор никто не оспаривает у него титула самого известного детского писателя России. Однако в начале октября у него выходят сразу три новые повести, каждая из которых может стать началом целого сериала
Успенскому – 76, и до сих пор никто не оспаривает у него титула самого известного детского писателя России. Однако в начале октября у него выходят сразу три новые повести, каждая из которых может стать началом целого сериала. Разговаривать с Успенским о литературе невозможно. С литературой ему все понятно, он там дома. Есть куда более занимательные вещи.
«Говнюка заменили на Балбеса»
– И про что новые вещи?
– Они разные все. Первая называется «Рыцарь в блестящих доспехах». Богатому ребенку заказывают робота-телохранителя, и очень смешно, когда он пытается имя мальчика запомнить. Спрашивает: как тебя зовут? Мальчик отвечает: «Иногда Говнюк, а иногда Гденашесолнышко». «Я запомню «Говнюк», – говорит робот. В издательстве, правда, «Говнюка» заменили на «Балбеса».
А разворачивается это все на фоне вражды двух соседних деревень. Одна стала коттеджным поселком, и живут там богатые, а другая осталась деревней, но ходят все дети в общую сельскую школу. И снять эту вражду удается только футбольными матчами – деревенские против коттеджных.
– А в жизни вы знаете, как снять это противоречие?
– Да в том и дело, что богатые с бедными не играют в футбол, вообще ни во что не играют, существуют в разных мирах. У меня в детстве сходная проблема была – я был сын сотрудника цековского аппарата. Мы жили в цековском доме, а рядом стоял барак строителей этого дома. Их называли барачными, а нас – цековскими. В перспективе их должны были, конечно, расселить, но началась война, и так они там и остались. А после вой-ны мой отец умер, и нас сразу лишили всех привилегий, и я как бы завис между ЦК и бараком – может, только это меня спасло от обеих ужасных крайностей.
– Ладно. А вторая про что?
– А вторая называется «Чудище среди чудовищ» – про мальчика, играющего в стрелялки. Там, как известно, надо мочить монстров. И один мальчик становится на сторону монстров, потому что у героя шесть жизней, а у монстра – всего одна. И он им говорит: давайте объединимся и хоть один раз победим героя!
– Жестокая история.
– Да нормально там все кончится.
– Вы знаете способ вытащить ребенка из интернета?
– Ну, моя стабильная аудитория – девятилетние, они, слава Богу, еще не зависают в фейсбуках и так далее, и если родители приучат их к чтению – они и дальше будут читать. Чтение вообще не всем дается, приучать надо. Если не приучат к девяти – всё, он уже будет жить в интернете, а это среда довольно пестрая, очень часто гнусная. Я туда стараюсь заходить как можно реже, потому что в нем люди не стесняются и видно, сколько скопилось дерьма. И как это дерьмо рванет при первой возможности.
Однажды тамошняя ругань – в том числе по моему адресу – меня настолько впечатлила, что я позвонил Жванецкому. Он для меня такое средоточие мудрости, я даже не понимаю, как он из простых слов умудряется соткать свои тексты. И я его спрашиваю: «Миш, ты как все это выносишь? Это нормально вообще?» «Успокойся, – говорит он, – нормально. Так у всех».
[:image:]
– А рвануть может? Вы допускаете?
– Вот у меня третья новая вещь как раз про это. Я ее писал для себя без всяких мыслей о публикации, но показал издателю ради хохмы, и ему вдруг понравилось. Это будет называться «Микрочеловечки». Полный бред, то есть я вообще считаю, что, если у тебя стоит выбор – развивать идею или не развивать, писать или забыть? – нужно слушаться только одного критерия. Если это кажется бредом, надо писать. Потому что, значит, в этом есть новизна, а все остальное неинтересно.
И вот я лежал как-то в ванне и смотрел на барельеф, который у меня там был: какие-то маленькие люди на улицах буржуазного города. Я стал постепенно придумывать этот город. Потом однажды я заметил вдруг, что у этих человечков красные гвоздики в петлицах, и у них, значит, революция. Появились вожди. Дальше – похороны этих вождей. Дальше – репрессии, конечно. И в конце концов они изобрели атомную бомбу – получился такой конспект ХХ века.
– Как погляжу, вы не сторонник революций.
– Я склонен бы соглашаться с Дарвином насчет преимуществ эволюции, но видишь, как оно устроено: эволюция-то двигается скачками. Такое чувство, что Богу периодически очень сильно надоедает – и мир обновляется, причем революционно. Из всех известных мне революций серьезная польза произошла, может быть, только от французской – но тут же террор всю эту пользу дискредитировал. И в нашей, если даже была в основе какая-то жажда прогресса, все закончилось взаимным истреблением. И даже если сейчас, не дай Бог, действительно рванет – не больно-то мы с тобой посидим на веранде. Мне вроде понравилась поначалу украинская революция, и тут же мы отняли Крым – и дальше все опять ушло в войну...
– А вы, значит, не «крымнаш»?
– Нет, можешь это написать открытым текстом. Это свинство. Можно сколько угодно спорить – наш, не наш, – но так не делается. А на Россию словно напал массовый гипноз, и вполне вменяемые люди в восторге от крымского присоединения и от войны в Донбассе, которая вовсе уж не имеет никакого оправдания. Конечно, все это схлынет. Но может ведь и сдетонировать.
«Жаб Жабыч – президент»
– Вы взялись бы как-то определить русский характер?
– А я однажды смотрел передачу, где несколько умных литераторов пытались это сделать. Вознесенский говорит: в России все делается на авось. Михаил Рощин, драматург, говорит о просторах и отсутствии ограничений. А я стал думать: что же я-то сказал бы? – и вдруг понял. Дело в том, что в России от человека все время требуют взаимоисключающих вещей, раздирают его в разные стороны. Ну и в результате у нашего человека пять совестей. Одна, допустим, его личная. Вторая привязана к семье и заставляет делать и говорить так, как лучше для семьи. Третья – коллектив, профессия. Четвертая – друзья. Пятая – страна. И все они не совпадают, и в зависимости от того, что конкретно в данный момент требуется, человек извлекает ту или иную совесть. И она ему все разрешает. Для семьи хорошо было соврать – он и врет. Для государства хорошо было одобрить прямую агрессию – пожалуйста. А если наша личная совесть вдруг окажется недовольна, мы купим ей пол-литра.
– И почему так?
– А потому что Азия, в одиночку не выжить. И климат такой, и традиция такая. Один муравей живет одни сутки, потому что его угробит не та, так другая случайность. Пятнадцать муравьев могут протянуть неделю. А муравейник – гигантская, сложно организованная система, где у каждого своя роль – живет практически вечно. И у каждого муравья есть свой разум, а есть коллективный, и каким ему удобней, тем он и думает.
[:image:]
– Вы сказали, что вашему читателю обычно девять лет. А почему вы не писали для подростков, для переходного возраста? Интереснее же...
– А я не очень люблю переходный возраст. Ты знаешь, что сегодня самое распространенное подростковое заболевание – это когда они вдруг начинают слышать голоса? Это еще не шизофрения, конечно, это, может быть, просто такой информационный хор мира, к которому они слишком тесно подключены, – но голоса эти что-то им диктуют, и, как правило, что-то отвратительное. Может быть, это гормоны включаются, а может, просто взросление становится таким стрессом, но дети в переходном возрасте не всегда могут объяснить свое поведение.
Вот я бываю довольно часто в Рузе, у жены номер два, с которой сохранил наилучшие отношения. И там лес весь усеян битыми бутылками – откуда? Не с неба же они падают! Я все хотел подсмотреть, откуда они берутся, и однажды увидел – идут два подростка и просто бьют эти бутылки об деревья. Я спрашиваю: зачем? Что за удовольствие? И они не могут это объяснить. И я вижу, что два месяца спустя им это было бы уже неинтересно. Но вот есть такой возраст, и я не знаю, что с ним делать.
Хотя стоп. У меня есть одна подростковая вещь. Есть повесть почти взрослая, историческая – «Лжедмитрий второй, настоящий». Есть третья часть цикла про Жаб Жабыча. Это история про огромную такую мыслящую жабу, которую дети нашли, полюбили и решили выдвинуть в мэры города, а потом в президенты. Она так и называется – «Жаб Жабыч – президент». Ее один раз издали, а переиздавать боятся. Между тем Жаб Жабыч Сковородкин-Голиццын – мой любимый герой.
– Как вы его назвали?
– Ну там долго рассказывать, бред, как всегда. Сковородкин – потому что он большой и круглый, ему предлагали – Бутылкин, Кастрюлькин, но ему понравилось быть Сковородкиным. А Голиццын – потому что там паспорт с ошибкой, два «ц», его забраковали и выдали ему. Потому что не может ведь жаба официально жить без документов! Там ему коммунисты звонят, говорят: у нашего памятника Ленину нога отвалилась, надо починить. А демократы звонят: у нашего памятника Ленину нога отвалилась, надо его совсем снести. Он со всеми соглашается. Сначала, говорит, починю, а потом снесу. Это такая попытка объяснить детям, что такое выборы, но я теперь и сам не знаю, можно ли печатать и нужно ли кому... Все равно им в ближайшее время никого не выбирать.
У меня, наверное, ума не хватает, чтобы писать взрослые книги. Я попробовал недавно написать повесть, которая мне очень нравилась сначала – «Умственно отсталый Бог». Написал 60 страниц и застрял, потому что не понимаю, куда вывести...
– Это у вас точно не напечатают.
– Да в этом нет никакой ереси. Просто я всегда любил пушкинский тезис – «На свете правды нет, но правды нет и выше». Нет там, наверху, никакой абсолютной, всех устраивающей правды – там своя борьба, своя иерархия, ну я думаю так... И есть там один Бог, которого эта иерархия не устраивает. Его все считают умственно отсталым, а он просто не хочет соглашаться с таким порядком вещей. И находит здесь одного школьника, и начинает ему сливать информацию. Никакого всемогущества он ему, конечно, дать не может. Но предсказать, предупредить – да. И вот он ему сообщил, как найти пропавший южнокорейский лайнер. А дальше я не знаю, что этот школьник будет делать, потому что, как только он сообщит, его тут же и обвинят в пособничестве терроризму. Вообще что делать в нынешнем мире тому, кто все знает и ничего не может? Только спрятаться. И если уж творить добро, то так, чтобы никто тебя не видел.
«У детей не бывает инфантилизма»
– Почему вы до сих пор на «Радио России» ведете «Гавань», что она вам дает? Не деньги же?
– «Гавань» давно уже стала средой, местом, куда сходятся хорошие люди. Что же мне ее закрывать? Вот сейчас позову Макаревича, потом Шендеровича, потому что им трудно сейчас... Я знаю, каково это – одному против всех. Иногда есть просто физический соблазн присоединиться к большинству.
Вот я помню, в писательском гаражном кооперативе предлагается почтить вставанием память известного стукача. И все встают. А я не встаю. Так трудно было не встать! И самое интересное, что мне потом ничего за это не было. Ведь это в России всегда так: сделаешь первый шаг против ветра – сразу уважают. Но пока его не сделаешь – самочувствие отвратительное.
[:image:]
– Вы продолжаете писать стихи?
– Ну а как же. Тоже бред и тоже с сюжетом. Вот тебе новые, еще не печатал нигде:
По Африке рояли большой
семьей гуляли:
сильные, блестящие,
монстры настоящие.
Они очень ловко деревья ломали
и крышками эти деревья
жевали.
Дикие создания.
Ошибка мироздания!
Порою рояли жевать уставали
и головы в небеса поднимали.
Раздавался жуткий рык:
кто услышит – сразу брык!
– Гениально, серьезно говорю. То есть мне бы и даже в голову не пришло.
– Ну вот:
А в стороне с ружьем в руках
стоял в засаде некто Бах.
Я расскажу вам, чтоб вы знали:
он был охотник на рояли.
Он потому стоял с ружьем,
что он рояли брал живьем:
он стрелял в них пулями
с сонными пилюлями.
Потом, короче:
Нет, их никто не мучил,
не стали делать чучел,
из них не сделали ковры
для красоты и детворы,
и Бах, который Иоганн,
не наводил на них наган,
а петь и кланяться учил,
за что известность получил.
И вот конец истории:
вчера в консерватории
сын Иоганна, тоже Бах,
с такой ухмылкой на губах
терзал огромнейший рояль,
и так рояль мне было жаль,
что я в пятнадцатом ряду
сидел,как будто был в бреду.
Рояли – свободные звери,
и им не место в вольере!
И я обращаюсь к народу:
вернем же роялям свободу,
чтоб был покой на планете
и чтобы не мучились дети.
– Все дети, принуждаемые к занятиям музыкой, выучат это наизусть.
– Вот только не надо говорить, что у меня до сих пор сознание ребенка. Я, кстати, и в детях не встречал инфантилизма, дети не могут его себе позволить. В их мире все очень серьезно.
– Вы могли бы сочинить сказку про айфон?
– А чего про него сочинять? Безликий, нейтральный предмет. Хотя... Идея! Роман «Три айфона». Три мушкетера сегодня. Айфоны их умней и навязывают им свою волю – мушкетеры рвутся в бой, а айфоны говорят: нельзя, противника больше или что-то в этом роде. Напиши, дарю. Айфон, Смартфон и Робингугл.
– Кстати, о «Простоквашино». Деревня с таким названием существовала когда-нибудь?
– Нет, я ее придумал по причине полного отчаяния.
– Почему?
– Я работал библиотекарем в пионерлагере. Мне было тридцать лет. Это был приработок, чтобы оплатить семье выезд на дачу. Дача дорого стоила. Если дети хорошо себя вели, их поощряли мной: Эдуард Николаевич, пойдите расскажите им сказку, они не шумели и хорошо обедали. И я шел рассказывать – а что рассказывать? Я придумал тогда деревню Простоквашино и серьезного мальчика Дядю Федора с котом и псом, потому что им же никому не разрешали держать котов и псов, это была проблема... А дальше приходилось выдумывать каждый день, и постепенно я сочинил первую деревенскую повесть. Это в известном смысле была моя мечта – свой кусок земли и завести на ней кур. Обязательно кур, потому что они едят все и можно ничего не выкидывать. Построить им сарайчик. И каждый день ты с омлетом. В России вообще полезно быть с яйцами.
Фото: Геннадий Усоев, Максим Бурлак
