Имя пользователя:

Пароль:


Список форумов ОЛИВЬЕ ИЗ РАЗНЫХ ТЕМ Перекур философов Просмотров: 27370

История евреев XIX-XX века


Серьёзные темы, спорные вопросы, облико морале
  #181
Сообщение 24 май 2016, 21:53
Canada, Alberta
Город: Calgary
Стаж: 10 лет 21 день
Постов: 4641
Лайкнули: 2991 раз
Карма: 65%
СССР: Ташкент
Пол: Ж
Лучше обращаться на: ты
Заход: 16 Nov 2022, 21:35
Нога балерины

Посвящается памяти Майи Плисецкой

http://gazeta-licey.ru/top/43482-noga-balerinyi
В этой жизни не важно как ты падаешь, важно как ты поднимаешься.
Бриллиант, упавший в грязь, все равно бриллиант, а пыль поднявшаяся до небес, так и остается пылью.

  #182     История евреев XIX-XX века
Сообщение 05 Jun 2016, 15:52
Mitridat Аватара пользователя
СОЗДАТЕЛЬ ТЕМЫ
Canada, Ontario
Город: Оттава
Стаж: 11 лет 5 месяцев 28 дней
Постов: 5814
Лайкнули: 2001 раз
Карма: 35%
СССР: Киев, СПб
Пол: М
Заход: 08 Jul 2021, 20:49

Потырено из Сети:
На одном из торжеств вышел покурить на улицу, ко мне подходит одна из приглашённых и спрашивает:
- У вас такое необычное имя, Зиновий, а кто вы по национальности?
Решил поступить оригинально и, ни слова ни говоря, показываю ей свой Маген Давид, который висел у меня на груди.
Дама внимательно посмотрела и сказала:
- А я Водолей.
С тех пор, если меня спрашивают, какой я национальности, отвечаю просто:
- Водолей!
Парадокс католицизма: в разных местах хранятся 12 черепов Иоанна Крестителя, но подлинные из них - только 3.

  #183     История евреев XIX-XX века
Сообщение 07 Jun 2016, 19:39
Mitridat Аватара пользователя
СОЗДАТЕЛЬ ТЕМЫ
Canada, Ontario
Город: Оттава
Стаж: 11 лет 5 месяцев 28 дней
Постов: 5814
Лайкнули: 2001 раз
Карма: 35%
СССР: Киев, СПб
Пол: М
Заход: 08 Jul 2021, 20:49

Тётя Шура и евреи, или Крушение одного идеала:
http://www.gazettco.com/tetya-shura-i-evrei/
Парадокс католицизма: в разных местах хранятся 12 черепов Иоанна Крестителя, но подлинные из них - только 3.

  #184     История евреев XIX-XX века
Сообщение 14 Jun 2016, 14:24
Canada, Alberta
Город: Calgary
Стаж: 10 лет 21 день
Постов: 4641
Лайкнули: 2991 раз
Карма: 65%
СССР: Ташкент
Пол: Ж
Лучше обращаться на: ты
Заход: 16 Nov 2022, 21:35
Музыка «Скажи, куда мне идти?» Видео - 30 Марта 2016 ...
Музыку для шлягера 50-х годов "Vu ahin zol ich gein" написал известный композитор - некоронованный король танго Оскар Давыдович Строк. Еврейская песня, ставшая настолько популярной у поколения того времени, исполнялась на эстрадных и танцевальных площадках Запада под названием "Where can I go", по русски «Скажи, куда мне идти».
Автором текста был известный еврейский поэт песенник , актер И.С.Корнтайер, погибший в Варшавском гетто вместе с двумя детьми . Последние известия о нем дошли в начале 1942 года, когда он был еще жив Там он и написал свои стихи, ставшие основой очень популярной песни "Глюкн кликн" (Звон колоколов) или известной еще как "Vu ahin zol ich gein" ("Скажи, куда мне идти"). Корнтайер пишет свои стихи как призыв к борьбе, как призыв к сопротивлению, как призыв к жизни, как призыв к свободе, как призыв к возрождению государства Израиль - как символа защиты и оплота еврейского народа.

Продолжение здесь
http://newrezume.org/news/2016-03-30-13807
В этой жизни не важно как ты падаешь, важно как ты поднимаешься.
Бриллиант, упавший в грязь, все равно бриллиант, а пыль поднявшаяся до небес, так и остается пылью.

  #185     История евреев XIX-XX века
Сообщение 21 Jun 2016, 14:30
Canada, Alberta
Город: Calgary
Стаж: 10 лет 21 день
Постов: 4641
Лайкнули: 2991 раз
Карма: 65%
СССР: Ташкент
Пол: Ж
Лучше обращаться на: ты
Заход: 16 Nov 2022, 21:35
Г.Новак Гриша Новак. Еврейский богатырь
Не хрупкий, а коренастый, не шахматист, а тяжелоатлет – он начал с цирка и им же закончил, но в промежутке успел стать первым советским чемпионом мира и побить десятки мировых рекордов. Говорят, от спорта его отлучили насильно – за еврейство и парижского дядюшку. Однако он, «советский Геркулес», и виду не подал, вернулся в цирк, и пока по нему, стоящему в «мостике», проезжала машина с пассажирами, остроумно шутил. Все думали, что вскоре он станет артистом разговорного жанра, но он не успел, скончавшись от десятого инфаркта в 61 год.
Встречая сильнейших людей планеты на проводившемся во Франции чемпионате мира по тяжелой атлетике в 1946 году, парижская пресса уделила несколько строк и прибывшей команде Советского Союза: «В Париж приехала загадочная команда из России. В составе команды – грузчики и бурлаки, умеющие поднимать мешки и таскать пианино». Статьи сопровождались шаржами и карикатурами, поэтому первого вышедшего на помост советского тяжелоатлета Григория Новака зал встретил смехом, не ожидая каких-либо серьезных результатов от выступления.
К слову, это был первый чемпионат мира для советских спортсменов, до той поры не входивших в состав ни одной международной федерации. Поэтому и ни один из поставленных ими на родине рекордов до этого не придавался огласке и не признавался мировым. Публике в зале было просто невдомек, что перед ними человек, первый раз побивший все мировые рекорды еще семь лет назад.
Будущий чемпион мира родился 5 марта 1919 года в Чернобыле в еврейской семье как Гиршл Ирмович Новак. С детства он рос коренастым мальчиком, нередко демонстрирующим недюжинную силу и откровенно раздающим тумаки соседским мальчишкам. Путь же его на помост начался с арены цирка: «Что было для меня раньше: цирк или спорт – трудно сказать. Не было бы цирка – не было бы и спорта. И наоборот. С цирком я познакомился очень рано. Мне было одиннадцать лет, когда я увидел людей, которые летали в воздухе, словно птицы, собачек, которые крутили сальто-мортале, лошадей, которые вальсировали и даже смеялись, силачей, которые поднимали неимоверные тяжести. И мне казалось, что всё это недосягаемо для простых смертных. Во всяком случае – для меня. Мне захотелось стать таким же сильным, смелым, ловким, и я “заболел” цирком. Очень скоро я начал выступать как акробат. Выступал на эстраде, в цирке, в кружках самодеятельности. А когда моя семья переехала из Чернобыля в Киев, я стал интересоваться многими видами спорта и, как и все мальчишки, хотел объять необъятное. Искал себя».
Поиски эти были начаты с записи в секцию борьбы, где с первых же занятий не обладавший никакой техникой новичок клал всех на лопатки за счет физической силы. Развитию ее способствовала и работа, на которую пристроил его отец после окончания семи классов еврейской школы. Вместе с отцом они вручную рыли котлованы под строительство домов. Там же, на строительной площадке Григорий совершенствовал и борцовские навыки в устраиваемых в свободные минуты между строителями и грузчиками единоборствах. И неизменно выходил победителем.
Возможно, в единоборствах Григорий добился бы значимых успехов, но тренер, глядя на физически развитого парня, принял иное решение – он перевел его к штангистам. И уже через год, в 1939-м, дебютант Новак стал чемпионом СССР в полусредней весовой категории, побив и имевшийся в то время мировой рекорд в жиме штанги. Каждый последующий его выход на помост ознаменовывался все новым и новым рекордом. Всего же на его счету 86 всесоюзных рекордов, из которых 68 – выше мировых. Но так как отсчет мировым достижениям советских спортсменов пошел лишь с чемпионата в Париже 46-го года, то за Григорием Новаком закреплено 23 мировых рекорда.
Фигурально выражаясь, именно его рекорд в 140 килограммов на том чемпионате и «прорубил окно» в мир всему советскому спорту. Новак стал первым советским чемпионом мира. Правда, тогда не обошлось без скандала. Видимо, допускать на мировую арену нового игрока, который к тому же обошел ближайшего соперника на целых 35 килограммов, было в ущерб чьим-то интересам. А посему после контрольного взвешивания результат первоначально был не засчитан – по причине превышения нормы веса самого спортсмена на целых сто граммов. Естественно, членам советской делегации никто не дал права подойти к этим весам и проверить их точность. Когда объявили, что поднятый Григорием вес как рекорд не засчитан, в зале поднялся страшный шум. Продолжать соревнования было невозможно. Французской публике так понравился советский силач, что она потребовала заменить судей, что и было сделано. Как потом выяснилось, весы «ошибались». Оказалось, что Новак «не дотягивал» до верхней границы весовой нормы почти на полтора килограмма. Победа Новака была признана бесспорной.
Там же, в Париже произошел и еще один радостный для силача случай. Перед соревнованиями к нему подошел пожилой еврей, поинтересовавшийся, как зовут его отца. Когда Григорий ответил, что отца звать Ирма и родом он из Чернобыля, незнакомец бросился на него с объятиями. Оказалось, что это его родной дядя, эмигрировавший во Францию еще до его рождения. Будучи успешным владельцем крупного швейного предприятия, после победы Новака он устроил банкет в его честь, пригласив всех членов делегации и спортсменов. Через время Новаку припомнят и эту встречу, и банкет, но пока он возвращался на родину чемпионом и героем.
«Подъёмный кран», «Фабрика рекордов», «Советский Геркулес» – с такими заголовками выходили советские издания после очередных рекордов Новака. Ему тут же стали приписывать все невероятные истории. Так, когда в 1950 году москвичи обнаружили, что памятник А.С. Пушкину, установленный в начале Тверского бульвара, перемещен на другую сторону улицы Горького, все уверяли друг друга, что это дело рук Новака. А спорили лишь об одном: перенес ли он сначала постамент, а затем памятник, либо же поднял сразу все целиком. Им восхищались, на него хотели быть похожими, ему подражали. Он же с легкостью продолжал ставить новые рекорды. Причем делал это очень искусно. Дело в том, что за каждый рекорд полагалась премия в 25 тысяч рублей. Близкие Григория знали, а кто не знал, тот догадывался, что атлет с легкостью возьмет вес и на пять килограммов выше прежнего рекорда. Но он лишь периодически вносил поправку на 0,5 килограмма и, получая очередную положенную премию, растягивал удовольствие.
Последний раз честь страны он защищал на XV Олимпийских играх в Хельсинки в 1952 году. Шёл ему тогда 34-й год, и несмотря на дававшие знать о себе все чаще травмы, он сумел выиграть серебряную медаль и принести команде драгоценные очки. Но вскоре после Олимпиады Новак покинул большой спорт. Общественности было сказано, что Новак принял решение уступить дорогу молодым. Некоторые, впрочем, небезосновательно полагали, что карьера его была насильно завершена на фоне борьбы с космополитизмом в печально известном 52-м. Что припомнили ему и «растягивание» рекордов, и буржуазного дядюшку. По крайней мере, отца Новака исключили в то время из партии именно из-за парижского родственника. Говорят, даже был специально подстроен инцидент с провоцированием Новака на одном из банкетов, в результате которого провокатор, как и следовало ожидать, оказался в больнице, а чемпион – перед выбором: тюрьма или уход из спорта. На какое-то время Новака даже лишили всех его титулов. Но если и была рассчитанная комбинация, направленная на уничтожение Новака как публичной фигуры, то она явно провалилась. Он даже не задумывался над тем, кем же быть дальше и как жить. Он вернулся в цирк – но уже не любителем, а профессиональным артистом.
И со временем его фанаты уже рвались на представления, где их кумир на освещенной арене легко жонглировал различными тяжестями и демонстрировал силовые акробатические трюки. А когда подросли его сыновья, он создал с ними целое шоу, неизменно пользовавшееся успехом. Одним из коронных номеров чемпиона мира был тот, где Новак делал «мостик», на нем сверху размещали щит, на который въезжала машина с пассажирами. Постоянно совершенствуя свои номера, к 1969 году ко всем своим спортивным титулам он добавил и звание заслуженного артиста. Посвятив цирку более 25 лет, оставив дело сыновьям, он занялся подготовкой культурной программы к Московской Олимпиаде-80. Говорят, на следующем этапе карьеры он обязательно стал бы артистом разговорного жанра. Ведь жонглируя штангой и гирями на выступлениях, он всегда по ходу выступления комментировал свои действия, остроумно отвечая на многочисленные вопросы зрителей.
Но до открытия Олимпиады он не дожил несколько дней, не перенеся очередного инфаркта 10 июля 1980 года. Рекорды и стрессовые жизненные ситуации не прошли бесследно. Говорят, что инфарктов было не менее десяти, на которые он просто старался не обращать внимания, чтобы не дать повода для разговоров о его немощности. Ведь по бытующему в те времена мнению, на картине Васнецова «Три богатыря» не хватало богатыря четвертого. Еврейского богатыря Новака – первого чемпиона Советского Союза.

http://newrezume.org/news/2016-04-15-14015
В этой жизни не важно как ты падаешь, важно как ты поднимаешься.
Бриллиант, упавший в грязь, все равно бриллиант, а пыль поднявшаяся до небес, так и остается пылью.

  #186     История евреев XIX-XX века
Сообщение 30 Jun 2016, 07:08
Mitridat Аватара пользователя
СОЗДАТЕЛЬ ТЕМЫ
Canada, Ontario
Город: Оттава
Стаж: 11 лет 5 месяцев 28 дней
Постов: 5814
Лайкнули: 2001 раз
Карма: 35%
СССР: Киев, СПб
Пол: М
Заход: 08 Jul 2021, 20:49

Евреи в современном Иране и визит в тегеранскую синагогу:
http://puerrtto.livejournal.com/931725.html
Парадокс католицизма: в разных местах хранятся 12 черепов Иоанна Крестителя, но подлинные из них - только 3.

  #187     История евреев XIX-XX века
Сообщение 04 Jul 2016, 19:48
Mitridat Аватара пользователя
СОЗДАТЕЛЬ ТЕМЫ
Canada, Ontario
Город: Оттава
Стаж: 11 лет 5 месяцев 28 дней
Постов: 5814
Лайкнули: 2001 раз
Карма: 35%
СССР: Киев, СПб
Пол: М
Заход: 08 Jul 2021, 20:49

Парадокс католицизма: в разных местах хранятся 12 черепов Иоанна Крестителя, но подлинные из них - только 3.

  #188     История евреев XIX-XX века
Сообщение 10 Jul 2016, 11:43
Canada, Alberta
Город: Calgary
Стаж: 10 лет 21 день
Постов: 4641
Лайкнули: 2991 раз
Карма: 65%
СССР: Ташкент
Пол: Ж
Лучше обращаться на: ты
Заход: 16 Nov 2022, 21:35
Дело врачей – Один из…

Для россиян старших поколений имя Мирона (Меира) Семеновича Вовси ассоциируется с «делом врачей». Его фамилия первой упоминалась в списке медиков-«вредителей» в статьях, опубликованных в начале 1953-го года в центральных советских газетах.
К счастью, это случилось под самый занавес правления Сталина, и репрессированных докторов держали в заключении менее полугода. Перечеркнуть профессиональные достижения выдающихся специалистов-врачей сталинскому режиму не удалось. Но незаслуженно пережитые унижения оставили неизгладимый отпечаток на их судьбах. А некоторые (в их числе, и доктор Вовси) так и не оправились от потрясения…

Меир Вовси родился в 1897 году в местечке Креславль (ныне — город Краслава в Латвии). Его отец, лесопромышленник, был религиозным человеком. Зарабатывая неплохие деньги, он старался помогать родственникам. И поставил перед собой цель — выучить детей (в семье, кроме младшего, Меира, было еще двое сыновей).
Когда настала пора дать детям серьезное образование, семья переехала в Ригу. Меира, вслед за старшим братом Борисом и кузеном Соломоном Вовси (впоследствии — известный еврейский актер Михоэлс), отдали в одну из лучших гимназий города.

В 16 лет Меир поступил в Юрьевский (г. Тарту, Эстония) университет. На медицинский факультет. Выбор профессии на тот момент был для него вынужденным. Он мечтал стать физиком или математиком. Но на физико-математический евреев, как правило, не брали. А на медицинском ограничения не были столь строгими.
Вскоре началась Первая мировая война. Меир Вовси поехал в Москву — доучиваться в медицинском институте. И оказался в составе первого выпуска советских врачей (1919 год). Шла гражданская война, и весь курс сразу же после окончания института отправили в медицинские подразделения Красной армии.
Отслужив два года, Меир устроился терапевтом в одну из московских клиник. В этой клинике он познакомился с талантливым доктором, в те дни — ассистентом, а позднее — одним из самых известных в России профессоров, Владимиром Никитичем Виноградовым, дружеские и профессиональные отношения с которым поддерживал до конца дней. Их судьбы пересеклись и в роковом 1952-м году.

Там же Мирон Семенович встретил и свою бывшую однокурсницу Веру Дворжец. В 1923 году они поженились. И поселились в комнате коммунальной квартиры, в Ржевском переулке (рядом с Арбатом).

В 1927-м Вовси отправили на стажировку в Германию, которая в те годы считалась самой передовой страной в области медицины. Эта поездка стимулировала его желание заниматься наукой и утвердила в необходимости постоянно следить за развитием медицины за рубежом.

В 1935 году профессор Федор Александрович Гетье (1863–1938 гг.), который стоял у истоков создания московской больницы им. Боткина, а к тому времени возглавлял в ней терапевтическое отделение и организованную им на базе этого отделения кафедру Центрального института усовершенствования врачей, приглашает к себе на работу доктора Вовси. Через год Мирон Семенович защищает докторскую диссертацию, Еще через два года, когда профессор Готье уходит из жизни, Вовси становится его преемником.

С тех пор вся его жизнь, до последних дней, так или иначе, связана с этой больницей. Вступив в должность, он повесил на стену своего кабинета портрет Федора Александровича Готье. Этот портрет оставался на своем месте вплоть до кончины Мирона Семеновича и послужил, кстати сказать, «дополнительным штрихом» в предъявленном ему в 1952-м обвинении. С точки зрения следователей Лубянки, «истинному патриоту» следовало водрузить над рабочим столом портрет Сталина. Выставленное на всеобщее обозрение иное «портретное изображение» обличало, на их взгляд, «врага».

Вскоре по Москве разнесся слух о «замечательном докторе». Число пациентов Вовси росло с каждым днем. И дело было не только в его обширных профессиональных знаниях и опыте (он был прекрасным диагностом, быстро и точно подбирал необходимый и эффективный курс лечения), но и в его доброте, искреннем сочувствии каждому, кто к нему обращался. Он терпеливо выслушивал жалобы людей, умел утешить и вселить надежду на выздоровление. Для него не было «пустяковых» болезней. Любая, даже самая, казалось бы, «незначительная» человеческая боль или легкий дискомфорт заслуживали, по его мнению, самого пристального внимания.

Пациенты буквально ходили за ним по пятам, поджидали у подъезда его дома, у калитки дачного участка.

Он лечил многих деятелей искусства. В частности, известную российскую балерину Галину Уланову, скрипачей Давида Ойстраха и Леонида Когана, пианистов Станислава Рихтера и Эмиля Гилельса, актеров Василия Качалова и Веру Пашенную…
Со многими пациентами завязывались дружеские отношения. Доктор Вовси очень любил музыку и театр и без труда мог попасть на любой концерт или спектакль. Но он был настолько занят профессиональной деятельностью, что случалось это крайне редко.

Помимо работы на кафедре, в отделении Боткинской и частной практики, он консультировал в «Кремлевке» (так называли в народе закрытое лечебное учреждение для высокопоставленных чиновников, партийных руководителей, членов правительства и их семей), был главным редактором журнала «Клиническая медицина» и членом редколлегий нескольких энциклопедических изданий.
Кроме того, Вовси занимался научной работой, исследуя заболевания сердца и сосудов, легких и почек. Он — создатель новой по тем временам методики лечения пневмоний, автор монографий «Нефриты и неврозы», «Болезни системы мочеотделения», «Болезни сердца и сосудов», соавтор изданий «Специфическое сывороточное лечение крупозной пневмонии», «Клиника и патогенез острой коронарной недостаточности» и т.д..

Летом 1941 года, перед самым началом Второй мировой войны, Меир Вовси собирался поехать в Латвию — навестить отца, которому было тогда 80 лет. Однако поездку пришлось отложить. И это, как выяснилось, спасло ему жизнь. Потом он узнал, что отца в первые дни оккупации — расстреляли латыши, брата с семьей поместили в гетто и через два года — уничтожили.
В 1941-м Мирона Семеновича Вовси назначили главным терапевтом Советской армии. В этой должности он прослужил всю войну и еще несколько послевоенных лет. Много разъезжал по фронтовым и тыловым госпиталям, обобщая итоги лечебной работы. Проводил научные конференции и организовывал краткосрочные курсы повышения квалификации военных врачей. Приходилось, конечно, лечить маршалов и прочих военачальников. Свою военную карьеру Вовси завершил в чине генерал-майора медицинской службы (это звание он получил, когда ему было 44 года), награжденного несколькими орденами и медалями.

Вскоре после демобилизации Мирон Семенович Вовси стал действительным членом Академии медицинских наук СССР (1948 г.). А в 1950-м — руководителем научной группы Института терапии при Академии.

В январе 1948 года погиб его двоюродный брат Соломон Михоэлс, которого Мирон Семенович очень любил, с которым с раннего детства и всю жизнь очень дружил. По официальной версии это был «трагический несчастный случай». Но Вовси видел заключение патологоанатома и знал: брата убили. И догадывался, откуда исходил приказ.

Для него самого прозвучал еще один, далеко не первый, «предупредительный звонок». Уже были необъяснимые аресты и исчезновения нескольких его постоянных, высокопоставленных пациентов. Позднее взялись и за медиков «Кремлевской» больницы…

За ним пришли 11-го ноября 1952 года. При обыске (семья в то время уже жила в небольшой, но отдельной квартире на Арбате) оперативные работники несколько раз спрашивали Мирона Семеновича: «Где деньги?», «Где картины?».
В ответ на первый вопрос он молча выдвинул ящик письменного стола и показал квитанции о денежных переводах, которые он регулярно отправлял родственникам и просто знакомым людям, которые нуждались в финансовой поддержке. Что же касается второго — по той настойчивости, с которой его задавали, Вовси догадался об аресте академика Виноградова, у которого действительно была неплохая коллекция живописи.

Его отвезли на Лубянку и поместили во внутреннюю тюрьму. То, что ему пытались инкриминировать — создание диверсионной группы, члены которой якобы планировали отравить ведущих советских политических деятелей, связи с иностранными разведками и т.п. — представлялось немыслимым бредом, страшным сном. Но постоянные ночные допросы, издевательства, кандалы на руках и ногах свидетельствовали, что это — реальность.
На свое «счастье», Вовси, не имея контактов с внешним миром, не знал, что писали о нем и других арестованных врачах в советской прессе, как поливали грязью, позорили перед всем миром. Не знал он и о том, кто еще из его коллег попал в чекистские застенки. Все в этой тюрьме было устроено так, чтобы заключенные врачи не могли увидеть друг друга.

Впрочем, однажды, услышав за дверью позвякивание кандалов и натужный кашель, он заподозрил, что арестант, которого вели мимо его камеры — Владимир Никитич Виноградов. Профессиональный опыт подсказал, что у заключенного повреждено ребро...

После освобождения Вовси расспросил Виноградова (это действительно был он) о том дне. И Виноградов признался, что на допросах его били и в ребре, видимо, образовалась трещина. Мирон Семенович не ошибся ни в «опознании», ни в диагнозе.

Врачей арестовывали в декабре, в январе (в середине января взяли под стражу и их жен) и даже в марте 1953 года — до самой смерти Сталина. 13 января в прессе появилась разгромная статья. Бросалось в глаза, что все врачи приведенного списка были евреями. Но автору заказной публикации этого было недостаточно. «Они была завербованы филиалом американской разведки — международной еврейской буржуазно-националистической организацией «Джойнт», — подчеркивал он. А в доказательство «преступной деятельности» медиков сообщался факт: «Жертвами этой банды человекообразных зверей пали товарищи А.Жданов и А.Щербаков».

Осведомленным эта фраза выдала главного доносчика. В «Кремлевке» рядовым врачом служила некая Лидия Тимашук. В 1948-м она поставила ближайшему соратнику Сталина А.Жданову диагноз — инфаркт. Профессор клиники, изучив результаты обследований, диагноз не подтвердил. А на следующий день Жданов скончался. Вызванным для посмертной экспертизы профессорам (в их числе был и Вовси), не называя имени пациента, предъявили кардиограмму. «Инфаркта не было», — резюмировали они. Тогда Тимашук, опасаясь, видимо, ответственности, «сигнализировала» в ЦК, что Жданова «лечили неправильно и намеренно скрыли истинный диагноз». Сталин решил, что его помощника «умертвили». Но до тех пор, пока не заболел сам, ход «делу» не давал. В 1952-м он вспомнил о нем и приказал вызвать Тимашук на допрос.
Она хорошо подготовилась к беседе. Выписала из историй болезней высокопоставленных пациентов несоответствия прописанных им лекарственных доз нормам советской фармакологии. А на допросе заявила, что М.С.Вовси предлагал ей сотрудничество в отравлении советских политических деятелей. Так «дело врачей» обрело «реальные обоснования».
Поощряя «патриотические порывы», власти предали гласности ее имя, дав директиву центральным газетам опубликовать о Тамашук статью — с указом о ее награждении орденом.

После освобождения, узнав, что его оклеветала именно Лидия Тимашук, Вовси был потрясен. До каких низменных глубин должен был пасть человек, чтобы оболгать, обрекая на уничтожение, того, кто спас жизнь ее сыну-летчику, который сильно обгорел и по заключению врачей должен был умереть. Откликнувшись на ее призыв, Мирон Семенович сделал, казалось, невозможное...

Сталин умер 5-го марта. Арестованных врачей, в том числе, Мирона Семеновича и его жену, в ночь с 3-го на 4-е апреля вывели из камер и развезли по домам. Новое правительство нуждалось в высококвалифицированных специалистах-медиках. И наутро после их освобождения в газете появилась статья, восстанавливающая их честные имена. В ней писалось, что обвинения были «ложными», а данные, представленные следствию — «несостоятельными». Сообщалось и об отмене указа о награждении Тимашук орденом.

Вскоре Вовси вернулся на работу в Боткинскую больницу. Стараясь хоть как-то загладить вину перед ним, власти дали ему квартиру в высотном здании на площади Восстания, а в 1957-м, когда ему исполнилось 60 лет — наградили орденом Ленина. В том же 1957-м он выступал с научным сообщением в Берлине. Летом 1958-го ездил в Брюссель, представив свой доклад участникам международного Конгресса кардиологов. А осенью — тяжело заболел.
В начале мая 1960 года Вовси (он был уже очень слаб) попросил, чтобы его отправили в его родную больницу. Доктор лежал на диване в своем кабинете, под тем самым портретом Готье. «Судьба подарила мне семь лет...», — говорил он, ведя отсчет от страшных событий 1952-53 года.

Через месяц, ночью с 5-го на 6-е июня Мирон Семенович Вовси скончался...


Воспоминания моего коллеги (вместе работали в Хеврат Хашмаль - Israel Electrical Corporation)
Добавлю, что его жена, Вера Дворжец была двоюродной сестрой моего деда Абрама.
Вера с дочерью Любой жили у него в Омске зимой 1941-42гг. в эвакуации в течение полугода.
С Любой мы поддерживали переписку, она была у нас с мамой в караване под Хайфой.
Как-то она написала мне письмо с несколькими страницами воспоминаний о моем деде и их жизни в Омске в эвакуации. Письмо храню.

Я в середине 50-х был с отцом в описываемой здесь квартире на площади Восстания.
Вовси был уже очень болен и сидел в специальном кресле…
Мама сказала мне, что ему повредили ноги в тюрьме…

Отца выгнали с работы и из партии "за связь с врагом народа Вовси".
Когда врачей выпустили, его восстановили. Отец после этой истории поседел, сказал маме, что за все 4 года на фронте он так не перенервничал, как за эти месяцы.
Вообще, он очень не любил про все это рассказывать, я все знаю со слов матери.
Мне в этот период было 2.5 года.
/А. Дворжец/
В этой жизни не важно как ты падаешь, важно как ты поднимаешься.
Бриллиант, упавший в грязь, все равно бриллиант, а пыль поднявшаяся до небес, так и остается пылью.

  #189     История евреев XIX-XX века
Сообщение 12 Jul 2016, 20:08
Mitridat Аватара пользователя
СОЗДАТЕЛЬ ТЕМЫ
Canada, Ontario
Город: Оттава
Стаж: 11 лет 5 месяцев 28 дней
Постов: 5814
Лайкнули: 2001 раз
Карма: 35%
СССР: Киев, СПб
Пол: М
Заход: 08 Jul 2021, 20:49

Почему на древнем Ближнем Востоке евреи выдержали многих более сильных противников, а соседние великие державы загнулись. Коротко.
http://banshur69.livejournal.com/420029.html
Парадокс католицизма: в разных местах хранятся 12 черепов Иоанна Крестителя, но подлинные из них - только 3.

  #190     История евреев XIX-XX века
Сообщение 18 Jul 2016, 08:50
Canada, Alberta
Город: Calgary
Стаж: 10 лет 21 день
Постов: 4641
Лайкнули: 2991 раз
Карма: 65%
СССР: Ташкент
Пол: Ж
Лучше обращаться на: ты
Заход: 16 Nov 2022, 21:35
Недавно Ватикан обнародовал программный документ, где впервые зафиксирован официальный отказ от миссионерской работы среди иудеев.

Отныне евреи – согласно католической доктрине – единственный народ на Земле, не нуждающийся для спасения души в «благой вести» христианства. Получается, несмотря на то, что иудеи не верят в Иисуса, католические богословы признают спасение евреев «теологически бесспорным» и объявляют этот вопиющий парадокс «неразрешимой божественной тайной». Мол, если Всевышний обещал спасти евреев, он сам справится с этой задачей – без помощи христиан.

Этот революционный шаг в развитии христианской теологии был приурочен к 50-летию Nostra Aetate – декларации Второго Ватиканского собора, на котором было в значительной степени пересмотрено отношение католичества к иудаизму и осуждены попытки насильственного крещения евреев.

Напомним, что до 1960-х годов каждую Страстную пятницу евреев обвиняли в «вероломстве», читай – распятии, и это обвинение было изъято из литургии именно Вторым Ватиканским собором, объявившим, что «завет между Б-гом и евреями продолжает действовать». Теперь же Папский престол сделал следующий шаг, объявив излишним и добровольное приобщение евреев к христианской вере.

Документ под названием «Дары (т. е. дары евреям) и призвание Б-жье безвозвратны» содержит ряд важных посылов. В частности, отмечается, что христиане не могут быть антисемитами, поскольку их религия уходит корнями в иудаизм. Более того, на недавней встрече с еврейскими религиозными лидерами папа Франциск заявил, что антисемитизмом являются не только нападки на евреев, но и выступления против Израиля.

Всё это не означает, что в отношениях между иудаизмом и Римом не осталось проблем – они есть. Так, например, до сих пор не обнародованы данные о еврейских детях, спасенных католической церковью в годы Холокоста и не возвращенных в еврейскую общину – на рассекречивании этой информации настаивают еврейские организации.

Но в целом Святой престол делает всё возможное для диалога с евреями – именно от католических теологов исходила инициатива отмечать во всем мире День иудаизма, чтобы «подчеркнуть еврейские корни христианства и содействовать христианско-иудейскому диалогу».

В некоторых странах, включая Италию, Австрию, Нидерланды и Польшу, уже существует подобный день. Его проводят 17 января. Его мероприятия включают в себя научные конференции и дискуссии по отношениям между иудеями и христианскими церквями, семинары по традициям иудаизма, концерты еврейской национальной музыки, выставки и другое.

Особенности проведения "Дня иудаизма" в разных странах должны определить местные Епископские конференции, поскольку отношения между католической церковью и иудаизмом в разных странах складываются по-разному.

Большинство протестантских церквей и течений давно отказались от анти-еврейской риторики. Католическая церковь медленно и постепенно движется в том же направлении, теперь уже можно сказать, что ею пройдена большая часть пути.

А что же происходит в православных церквях, прежде всего в РПЦ?

Пребывают всё в той же позиции злобы и нетерпимости, включая поддержку кровавого навета об употребления евреями крови христианских младенцев? (Я имею в виду поклонение понтифика РПЦ Кирилла-Гундяева мощам Гавриила Белостокского "умученного жидами").

http://isralove.org/load/6-1-0-33
В этой жизни не важно как ты падаешь, важно как ты поднимаешься.
Бриллиант, упавший в грязь, все равно бриллиант, а пыль поднявшаяся до небес, так и остается пылью.

  #191     История евреев XIX-XX века
Сообщение 05 Sep 2016, 16:26
Canada, Alberta
Город: Calgary
Стаж: 10 лет 21 день
Постов: 4641
Лайкнули: 2991 раз
Карма: 65%
СССР: Ташкент
Пол: Ж
Лучше обращаться на: ты
Заход: 16 Nov 2022, 21:35
НЕИЗВЕСТНЫЙ ШИФРИН - Очень грустно, но интереснo…
Нахим-бен-Залман, или Ефим Шифрин
Меня часто спрашивают: как получается, что самые искрометные и довольно простые номера приобретают оттенок безысходной печали? Почему я так делаю?
Автор: Майя Немировская
О творчестве замечательного артиста театра и эстрады Ефима Шифрина написано немало в России и за рубежом. Недавно появилась его собственная страничка в Интернете. Но эта беседа - диалог с малоизвестным Шифриным. И начался он с темы семьи и детства, прозвучавшей неожиданно и драматично...
- Родился я 44 года назад, когда еврейства и всего с ним связанного как бы не существовало. Недавно у Бродского в его замечательном эссе "Меньше единицы" нашел близкую мне мысль: слово "еврей" было вообще неупотребительно в русской речи того времени. Оно было почти ругательством, чем-то стыдным. Конечно, в анкетах, метриках это слово присутствовало, однако порождало не самые приятные ассоциации.
Мое настоящее имя "Нахим". От него нет уменьшительного, поэтому в школе, институте меня звали "Фима". Имя это как-то само закрепилось за мной, что очень огорчало папу. В письмах ко мне он всегда называл меня Нахимом. Казалось, вкладывал в это свою особую интонацию. Он всегда подчеркнуто следовал имени, данному при рождении. Например, его брат, из Гесселя стал Григорием, другой из Моисея - Михаилом, но папа упрямо называл их Гесселем и Моше. И ничто, никакой "новояз" не могли его в этом поколебать.
В последние десятилетия опубликовано немало страшных подробностей о сталинских репрессиях. Однако мы вновь испытали потрясение, когда, готовясь к встрече с Ефимом, прочли изданные в Белоруссии записки его отца Залмана Шифрина "Печальная рапсодия". Книгу, повествующую - без сентенций и обобщений - о жизни политзека, прошедшего все круги сталинского ада - и застенки, и золотые прииски, и вольфрамовые рудники Крайнего Севера. И нам стала еще понятнее безграничная сыновья любовь Ефима к отцу, гордость за родного человека, чье мужество не сломили ни пытки, ни издевательства палачей, ни голод и лютый мороз.
Вот несколько цитат из записок Залмана Шифрина. "Началась моя тюремная жизнь, жизнь человека, которого пытаются превратить в скот, постоянно подвергая унижению: Кормят: утром - селедка, отчего постоянно мучает жажда, но пить не дают, на обед - баланда. В темных подвальных камерах нет воды: по телу ползают полчища вшей: Заставляют надевать шубу ( в августе!) и с грузом в руках делать больше сотни поклонов. Это похуже зуботычин".

"В Унженском лагере: где я работал вальцовщиком и раскряжовщиком леса: находилось 1800 зеков: Вставали в пять утра: на завтрак кусок селедки, баланда и чай из березового веника. Обеда не было: Одежда лагерная: На ногах, обмотанных тряпьем, "ЧТЗ" - уникальная лагерная обувь, выкроенная из бракованных автопокрышек Челябинского тракторного завода, или лыковые лапти. Многие отмораживали ноги: К не выполнявшим норму применялись "методы воздействия". Например, раздетого догола зека, ставили на целые сутки на съедение комарам на высокий пень".
"На прииске "Штурмовой" я в декабре отморозил ноги и руки: Мне угрожала гангрена: пришлось ампутировать два пальца на левой ноге:Оперировали без наркоза".
"На прииске "Чкалов" забавлялись иначе. На заключенного, заболевшего или ослабевшего настолько, что он не мог выйти на работу, составлялся акт: накормлен по норме, одет по сезону: Затем его привязывали за руки к саням, запряженным лошадью, и с гиканьем пускали ее вскачь....Так волоком по снегу и льду, - а измерялся тот страшный путь километрами - несчастных доставляли к забою."
Несмотря на все старания палачей, политзек Залман Шифрин выжил, оставшись достойным человеком. Выстоял, чтобы сделать счастливой молодую женщину, свою будущую жену; чтобы родить и воспитать двух сыновей: Самуэля (вместе с семьей он живет ныне в Израиле) и Нахима. Судьба Залмана-Иосифа Шифрина, 1910-го года рождения, мещанина захолустного, в черте оседлости, белорусского местечка Дрибина, типична для государства, где коммунистическая власть, едва утвердившись, занялась истреблением собственного народа. "Да, в той жизни все зависело от случая, хотя в общем система работала четко: выживал тот, кто сумел к ней приспособиться, - напишет Залман Шифрин в своей книжке. - Проще всего это получалось у тех, кто не высовывался, а стоило кому-то в чем-то выделиться, его либо обтесывали до среднего уровня, либо стирали в порошок".
А Залман "высовывался": учился, стремился чего-то достичь, жить достойно. И: "заработал" 10 лет ИТЛ за шпионаж с пожизненной ссылкой под гласным надзором комендатуры НКВД в районе Дальстроя, без права выезда с Крайнего Севера после освобождения.
- Ваш отец был рядовым бухгалтером, далеким от политики, ни в каких партиях не состоял. Почему же его посадили, к тому же на столь длительный срок?
- У швейцарского поэта Блеза Сандрара есть замечательное стихотворение "Почему я пишу?" Оно состоит из одной строчки: "Потому:". Потому что объяснить это невозможно. Так и весь ужас той эпохи, беспощадной, немыслимой мясорубки. Потому: Только произносить это надо с еврейской интонацией.
О том, как познакомились и поженились родители Нахима, мы прочли в "Печальной рапсодии". Поистине романтическая история! 35-летняя Раша Ципина (Раиса Ильинична) узнала о трагической судьбе Залмана в доме его брата Гесселя, учителя Оршской школы, и написала Залману теплое дружеское письмо. Завязалась переписка, в которой сказалось родство душ. Зная друг друга лишь по письмам, два одиноких человека решили соединить свои судьбы.
"Со стороны Раисы это был подвиг, - пишет Залман Шифрин. - Но ею руководила не жалость. Ее привлекло мужество, с каким я перенес столько страшного, и она поверила мне. Так, оказывается, бывает не только в романах".
- Это, действительно, подвиг, - подтверждает Ефим, - Молодая, привлекательная женщина, ничего не страшась, поехала к человеку, которого никогда не видела - через всю страну, в далекий колымский поселок Адыглах,что в восьмистах километрах от бухты Нагаево. Жить поначалу пришлось в пятиметровой комнатушке, где умещались кровать и два стула, питаться сушеными овощами, а о солнечных днях только мечтать.
Через год родился первенец, мой старший брат Самуэль. Три года спустя, маму, жену ссыльного, повезли в роддом в кузове грузовика, права на место в кабине у нее не было. На колымской трассе ее растрясло, ребенок родился мертвым. А еще через год на свет появился я. Такова история моих родителей - выходцев из белорусских местечек, выжженных и сравненных с землей во время войны. Папу и его сестру Сарру уберегла от трагической участи быть расстрелянными или убитыми не менее страшная участь политзеков; маму - эвакуация. Большинство же родственников в годы войны погибло. Выбор, как видите, был небольшой.
Папина сестра, моя тетя Сарра, 20 лет провела в Карлаге (Карагандинский лагерь). В прошлом году ей исполнилось 90 лет. Она живет в Израиле, в Бат-Яме. Никогда не забывает дня моего рождения, у нее светлая память. Она всегда опережает мои звонки и поздравляет с Новым годом первая. На вопрос о секрете ее долголетия, отвечает: "Очень просто: я всегда надеваю обувь с левой ноги, а снимаю ее с правой". Но я-то знаю, в чем секрет долголетия тети Сарры: нет человека, о котором она бы сказала или подумала дурно, которому бы пожелала плохое. Секрет - в удивительном добродушии, потрясающем библейском спокойствии к тому, что происходит. Хотя свойственные ее возрасту болячки при ней, все номера телефонов у нее в голове, многочисленные фамилии родственников в памяти - невозможном компьютере. А пережить ей пришлось предостаточно: смерть близких, войну, арест и заключение брата, собственный арест и издевательства в лагерях ( у нее перебит нос), смерть мужа, воспитание дочери другими людьми: И все это она перенесла с удивительным эпическим, еврейским спокойствием.
- Ваш отец был, по-видимому, человеком религиозным, ведь он родился и вырос в патриархальной еврейской семье синагогального старосты, учился в хедере?
- Честно говоря, до переезда в Юрмалу в конце 60-х я этого не замечал. То ли был еще мал и не понимал этого, то ли отец скрывал свою религиозность, дабы не навлечь на себя и свою семью новые неприятности. Однако помню, что совершенной реликвией был у нас Танах. Фолиант этот на немецком, русском и иврите, издания 1913 года, хранился, заложенный другими книжками. Он не был в числе книг, которые приветствовались до перестройки и нынешнего заигрывания с религией. Папа хорошо знал книжный иврит, читал Танах в оригинале. Как выяснилось перед самой смертью отца, он был действительно набожным человеком. В последних своих письмах и записках из рамат-ганской больницы он писал: ": с нашим добрым Б-гом я прошагал всю свою жизнь". Теперь, когда его не стало, я понимаю, какой праведной она была. Уму непостижимо, как ухитрился он пройти 10 лет лагерей и 7 лет ссылки, не дотронувшись ни до кусочка свинины, не нарушив заповедей Торы.
Естественно, он не мог соблюдать субботу, но совершенно ритуальными были наши семейные праздники, удивительным образом совпадавшие с религиозными. Только переехав в Латвию, когда в Риге мы попали в синагогу на настоящий праздник Симхат Тора, или, как говорят в идишской традиции Симхас Тойре, я впервые увидел ликующего папу. Собрание веселящихся и говорящих на родном идише евреев возбудило его до крайности. После того, как отец наконец-то получил возможность выехать с Колымы, наша семья перебралась в Латвию. В Юрмале удачно устроилась мамина тетка. Наши колымские сбережения позволили и нам купить в Юрмале дом - дачу покойного латвийского историка академика Зутиса.
В школе, Рижском университете, где я учился, мы историю проходили по его учебникам. Странное это было жилище в духе латвийского югенстиля с огромной библиотекой, деревянными потолками, причудливыми комнатами, каминами, печками с замечательной кладкой и изразцами. Вскоре вся уцелевшая папина родня - его брат, освободившаяся из заключения сестра - съехалась в Юрмалу. Так в силу центростремительного влечения мы оказались на одном пятачке. Аналогичная история повторилась, когда семья эмигрировала в Израиль, дружно снявшись с насиженных мест и по мистическому сигналу вновь оказавшись вместе.
Думается, некое разочарование, маленькое, как царапина, постигло отца в Израиле. Он надеялся увидеть некое воплощение в иной ипостаси еврейского местечка, где похожие на него люди говорят на одном языке, живут как на одной большой улице его детства. В действительности все оказалось по-другому, а сам Израиль - совершенно восточной страной. Для папы стал откровением неузнаваемый иврит с принятым в Израиле сефардским вариантом произношения, когда ударение почти во всех словах падает на последний слог. Письменный язык он узнавал, читал надписи, распознавал вывески, этикетки в магазинах, но устная речь его озадачила. Образ вновь обретенных соплеменников разной масти - черненьких, очень смуглых, белолицых, голубоглазых не соответствовал миру из "Тевье-молочника".
Эта царапинка быстро зажила, через год он уже чувствовал себя своим в этой стране, и легко приноровился к новому для себя варианту иврита. Меня это ничуть не удивило. Когда мы приехали в Латвию, отец тоже был в солидном возрасте, но очень скоро в магазинах и учреждениях уже объяснялся по-латышски. Эта его языковая открытость передалась и мне. Я с удовольствием принимаюсь за новые языки, быстро обезьянничаю в разных странах, спокойно чувствую себя в Америке со своим английским, с идиш - в Бруклине и Израиле, с латышским - в Риге.
А вот профессиональными способностями обязан маме. На все вопросы об ее образовании можно ограничиться ответом: закончила ФЗУ в Нижнем Новгороде по специальности слесарь-инструментальщик, по специальности не работала, а служила воспитательницей в детском саду. Но музыкальный слух, способности пародировать, что-то показывать, представлять при стечении народа - передались мне от мамы. Так же, как моему старшему брату Самуэлю ее музыкальные способности и абсолютный слух. Он окончил военно-дирижерский факультет Московской консерватории и алма-атинскую консерваторию по классу тромбона. Слава Богу, все эти способности через поколение обнаружились и у моих племянников: они поют, играют на фортепьяно, а старший и на скрипке.
- А вы, Ефим, человек религиозный, бываете в синагоге?
- Редко. И не потому, что меня что-то останавливает. В любом храме каким-то образом концентрируется энергия людей, истинно приверженных Богу, и оттого там хорошо. В синагоге, если бы не моя кочевая, расписанная по минутам жизнь, появлялся бы чаще. У меня нет никаких причин там не бывать. Но я могу обойтись и без обряда. Как сказал когда-то в интервью "Вечерней Москве": "Я обращаюсь к Б-гу без посредников". Многих это смутило, озадачило. Но я готов повторить это и сегодня.
Люди, приверженные религии, не приветствуют общение с Богом, минуя храм или синагогу, которые как бы приближают адрес обращения. Вероятно, они правы. Но я ничего не делаю ради "галочки". Коль скоро моя жизнь сложилась так, как сложилась, изменить ее уже не могу. С удовольствием читаю все, что связано с иудаикой, мне интересно мнение уважаемого ребе, значительного талмудиста, рассуждения раввина Адина Штайнзальца, ему я очень верю. Но каждый раз ловлю себя на том, что я вне религиозной традиции и ничего не могу с собой поделать. Хочу ей следовать, но не могу лгать. Я вырос за пределами этой традиции, в границах того патриархального идишского, ашкеназского поколения родившихся на стыке XIX и XX веков и несших эту традицию вплоть до своего физического уничтожения в 1948-1953-го годах.
Среди людей моего возраста, живущих в нашей стране, я, может быть, последний, кто говорит на идише и понимает его. Ему обучил меня отец. Да и среди знакомых родителей, когда мы жили на Колыме, в основном, были освободившиеся из лагерей евреи, все они говорили на идише. Так этот язык стал мне родным с детства, правда, сейчас я уже не могу свободно читать и писать на нем.
Мама очень хорошо пела на идише. Много лет спустя после ее кончины я стал петь на эстраде фольклорную песню "Машке", которую слышал только от нее. Мама пела ее на всех семейных праздниках, пела своеобразно. Идишские слова я записал на листке русскими буквами. Листок этот прошагал со мной все эти годы и словно взывал ко мне: Впервые спел эту песню в эмигрантских общинах Израиля и как будто что-то меня освободило, песня как бы задраила брешь в моей судьбе. Я как бы выполнил долг перед родителями - один долг из многих.
- Объясните, Ефим: как Шифрин, которого мы сейчас узнали, уживается с Шифриным, которого мы привыкли видеть на эстраде?
- Меня часто спрашивают: как получается, что самые искрометные и довольно простые номера приобретают оттенок безысходной печали? Почему я так делаю? И зачем нарочно "гружу" какие-то веселые ситуации или забавные тексты серьезностью? Этот вопрос меня просто обескураживает. Поверьте, я не делаю этого специально, так во мне звучит мое еврейство. И ничего не поделаешь. Любую, абсолютно лишенную минора музыку, "ухитряюсь" перевести в минорный лад. Так получается. Как ляжется, так и вяжется, помимо моей воли. Не кричу на каждом углу, что я - еврей, но никогда и не скрываю, да в этом уже и нет нужды. Однако наше положение какое-то сейчас чудное, промежуточное.
Вот призывают: говорите на родном языке. Я бы последовал этому призыву, отбрил бы какую-нибудь юдофобку на рынке: А у меня родной язык - русский. Судьба нашего народа сложилась так, что мы свое еврейство обнаруживаем в красках, линиях, во взгляде, в особой интонации, но не в письме, не в речи, не в литературе. Я не меньше еврей, чем еврей, говорящий на "ладино". (Смесь испанского с ивритом, язык испанских и португальских евреев. - Авт.) Не меньше еврей, чем говорящие на иврите.
Ведь как бы мы не ежились, услышав обидный анекдот, еврей - это и вправду диагноз. И в этом нет ничего обидного. В анекдоте звучит пошло, но для жизни - очень верно. Это судьба, это призвание. Поэтому, повешу ли я, как некая модная певица, крест на шею, или прилюдно буду делиться рецептами творожной пасты, надену ли кафтан или бурку - ничего со мной не поделаешь! Я носитель определенного мистического свойства, которым меня наделили, не спросив. Но я бесконечно благодарен за эту наделенность и счастлив, что именно так со мной случилось на небесном распределении.
В этой жизни не важно как ты падаешь, важно как ты поднимаешься.
Бриллиант, упавший в грязь, все равно бриллиант, а пыль поднявшаяся до небес, так и остается пылью.

  #192     История евреев XIX-XX века
Сообщение 26 Sep 2016, 21:21
Canada, Alberta
Город: Calgary
Стаж: 10 лет 21 день
Постов: 4641
Лайкнули: 2991 раз
Карма: 65%
СССР: Ташкент
Пол: Ж
Лучше обращаться на: ты
Заход: 16 Nov 2022, 21:35
Еврейский Томас Эдисон
В шесть лет этому еврейскому мальчику подарили скрипку, и он быстро соорудил из нее музыкальный автомат. Чуть позже, взломав немецкие замки, помог отцу сбежать из поезда в концлагерь Дахау. Когда же выбрался в США, запатентовал первое из 600 будущих своих изобретений. Благодаря Джозефу Герберу у нас есть промышленные принтеры, система штрих-кодов и самолет Boeing 767.
Однажды ночью студент политеха Джозеф Гербер делал скучные вычисления при помощи логарифмической линейки, и тут его осенило: а что если создать масштабируемую линейку, с которой не нужно было бы повторять вычисления? От идеи до реализации прошло две минуты – парень вытянул резинку из пижамных штанов, и макет нового изобретения был готов. Это революционное изобретение стало одним из 600 с лишним других разработок Гербера, которые изменили мир современных технологий.
Джозеф Гербер появился на свет 17 апреля 1924 года в семье венских евреев. Его дедушка, уважаемый в городе врач, настойчиво внушал внуку мысль, что тот в будущем должен изменить мир к лучшему именно с помощью науки. И способностей для этого у мальчика действительно хватало – он обожал изобретать и делал это гениально. На шестой день рождения родители подарили Джозефу скрипку, но наигрывать одни и те же мелодии было скучно, и мальчик в два счета «автоматизировал» инструмент при помощи деталек конструктора. К восьми годам Джозеф по-своему собрал радиоприемник и придумал автоматические выключатели на магнитах, чтобы экономить батарейки. Но несмотря на таланты, на родине школьный аттестат он так и не получил: в стране набирал обороты антисемитизм, юному гению пришлось оставить школу и заняться самообразованием. А потом начался Холокост.
Буквально на следующий день после того как нацисты заняли Вену, мама Джозефа обратилась в американское консульство за визой, но желающих ее получить было так много, что разрешение на выезд им выдали только спустя два года. Это были самые ужасные годы в жизни Герберов, но даже в обстоятельствах, когда голод и страх за собственную жизнь стали частью повседневности, Джозеф продолжал изобретать. Так, он усилил приемную мощность домашнего радио, которое теперь ловило и зарубежные новости, а еще придумал невидимые чернила, благодаря чему его дядя смог отправлять послания агентам сети сопротивления за границу, ловко обманывая скрупулезных цензоров гестапо. И если раньше Джозеф придумывал свои вещицы для развлечения, то сейчас он, сам того не понимая, решал задачи жизненной важности. Позже Гербер признавался, что этот процесс ему казался «игрой в голове» – и чем больше людей называли проблему неразрешимой, тем ярче в нем разгоралось желание доказать, что ему-то она точно по плечу.
С каждым месяцем становилось все сложнее. Оставаться в Австрии было небезопасно, и вместе с отцом Джозеф пытался бежать в нейтральную Швейцарию, но их поймали и отправили в застенки гестапо, а там сразу же внесли в формирующиеся списки пленников Дахау. Когда их вместе с сотнями других евреев загнали в поезд, обратного пути, казалось, уже не было, но в душном вагоне младший Гербер все-таки уговорил старшего отважиться на побег – мальчик умудрился сломать надежный немецкий замочный механизм окна, и они выпрыгнули из товарняка на ходу. Вскоре после возвращения домой они снова оказались в руках нацистов, и теперь отца отправляли в один из польских концлагерей. Во время прощания Джозеф умудрился незаметно передать ему самодельную грелку для рук, которую смастерил из керосиновой печки, чтобы тот мог согреться в вагоне. Это был последний подарок отцу, больше они не виделись. А самого 14-летнего паренька вскоре отправили в трудовой лагерь, где он с 4 утра до заката работал в каменоломне наравне со взрослыми заключенными, пока родственники не выбили ему послабление на основании возраста.
В 1940 году Джозеф с матерью наконец-то получили американскую визу и успели на предпоследний пароход, переправлявший еврейских беженцев в Штаты. Первым их встретил Нью-Йорк, а оттуда через несколько месяцев они перебрались в Хартфорд и начали новую непростую жизнь. Гербер пошел в школу, взяв на себя тройную нагрузку – вместо того чтобы начать с первого класса, он убедил директора школы позволить ему заниматься по возрасту (на долгую учебу у него просто не было времени) и шел по программе одновременно младших, средних и старших классов, осваивая английский на ходу. Сразу после занятий на автобусе с пересадками Джозеф мчался на вечернюю смену в пекарню, по дороге читал учебники, уже после полуночи возвращался домой, спал два-три часа и снова готовился к контрольным. Денег катастрофически не хватало, и чтобы помочь матери, по субботам он работал еще и мойщиком окон, чинил радиоприемники, выполнял другие мелкие поручения, а по воскресеньям нагонял многолетнюю школьную программу. Когда к ночной смене прибавилась еще одна полноценная работа, казалось, что Джозеф сломается – но сдаваться было не в его характере.
«Образование – крылья творчества», – любил говорить Джозеф. Штудирование учебников принесло плоды. Парень без особых проблем поступил в Политехнический институт Ренсселера на отделение авиастроения, и ему как перспективному студенту сразу же дали стипендию. Теперь изобретательство стало его профессией, и больше всего Гербера завораживала мысль о создании автомобилей нового поколения – стены его комнаты в общежитии были увешаны набросками «машин будущего» с прозрачными сферическими крышами. Но первый успех ему принесло не футуристическое автомобилестроение, а устройство из резинки от пижамных штанов. Именно ее он использовал в качестве основы усовершенствованной им логарифмической линейки, которая позволяла в разы ускорить скучные математические расчеты.
Его на первый взгляд простая разработка произвела огромное впечатление на тех, кто разбирался в деле – и инженеры с закройщиками просто не понимали, как раньше без нее жили. Почувствовав потенциал своего изобретения, в 1946 году Гербер с инвестицией в три тысячи долларов основал компанию Gerber Scientific по производству таких линеек. Ну, а уже к началу 60-х в ассортименте компании появились и другие технические новинки. Жизнь Джозефа Гербера стала воплощением мечты любого эмигранта, а Америка победы любила. Успехи недавнего эмигранта получили настолько широкое национальное признание, что в 1950-м на основе его истории даже сделали бродвеевскую постановку Young Man in a Hurry («Парень спешит»), где Гербера сыграл знаменитый в те годы актер Корнел Уайлд.
В идеальном мире Джозефа Гербера должно было быть автоматизировано все. Вслед за безразмерной линейкой он изобрел первый графопостроитель с цифровым управлением – этот плоттер сразу же взяла на вооружение армия США для составления карт с диспозицией противника. Но изобретатель не хотел работать только на пользу спецслужб, он стремился быть полезным всему миру, как завещал его венский дедушка. Из плоттера «выросло» другое устройство – программируемый фотографопостроитель, который с высокой точностью переносил оригинал рисунка на фотопленку и, по сути, стал фотонаборным автоматом для подготовки снимков к тиражной печати. Выиграла от этого не только полиграфическая индустрия, резонанс был куда мощнее – эта разработка была задействована в производстве 75% цветных телевизоров с кинескопами, и она же лежит в основе идеи американской системы штрих-кодов UPC. Подобных революционных изобретений у Джозефа Гербера было еще множество – среди прочего, он разработал систему CAD, которая перевернула индустрию дизайна и проектирования. Вооружившись этим инструментом, компания Boeing собрала свой первый «безбумажный самолет», Boeing 767, а инженеры General Motors смогли выводить новые модели автомобилей на рынок в два раза быстрее.
Но больше всего Гербер гордился своим вкладом в развитие легкой промышленности – в 1967 году он представил систему, которая позволяла закройщикам быстро и аккуратно вырезать детали будущей одежды из множества слоев ткани любого вида и качества. Изобретение оказалось настолько значимым, что в 1968 году Джозеф основал под нее отдельную компанию – Gerber Garment Technology, и усовершенствования этой технологии до сих пор продолжаются. Изобретение существенно удешевляло производство, промышленники аплодировали Герберу, но вот рабочие, которые сразу же попадали под сокращение, были в ярости: профсоюз закройщиков, в который входили 417 тысяч человек, пригрозил организовать многотысячные демонстрации перед магазинами с одеждой, пошитой при помощи автоматизированных систем. Сам Джозеф совсем не планировал вредить рабочему классу – наоборот, он утверждал, что его системы принесут заводам и рабочим исключительную пользу. В 1995 году глава одного из крупнейших профсоюзов легкопромышленников наконец-то выступил на стороне изобретателя, отметив, что предложенная им технология стала «одним из столпов, на которых держится глобальная индустрия, основанная на принципах продуктивности и справедливой оплаты, а не на устаревших методах, недопустимо низких зарплатах и невыносимых условиях труда». Одна за другой первые модели изобретений Гербера становились музейными экспонатами. Первый инструмент – например, та самая линейка-резинка и закроечный резак и сегодня входят в постоянную экспозицию знаменитых музеев Смитсоновского института.
Другим знаковым изобретением Гербера стал Signmaker из начала 1980-х – устройство для промышленной печати картинок и надписей, в том числе и на виниле, так что бумом брендирования и нанесения рекламных надписей на все, что только можно, Америка во многом благодарна тому самому Герберу. А чуть раньше, в 1978 году, первый промышленный принтер Гербера позволил полностью изменить рекламную индустрию – большие и маленькие компании стали штамповать билборды и наружную рекламу темпами, о которых раньше могли только мечтать. В середине 90-х Министерство торговли США официально отметило, что «технологии, впервые представленные Гербером в сфере проектирования и электронных систем, навсегда изменили производство вывесок и баннеров – то, чем раньше могли заниматься только высококвалифицированные специалисты, теперь стало доступно всем. Ушли в прошлое вывески, написанные красками или вырезанные вручную».
Чуть ли не каждый новый продукт тут же требовал новой дочерней компании, и всего таких ответвлений у корпорации Гербера было девять, и каждая – уникальна. Как он умудрялся сочетать творческий процесс изобретательства с управлением такой огромной сетью – загадка. Видимо, это был еще один из его талантов. «Суть хорошего менеджмента заключается в том, чтобы принимать мудрые решения, не зная всех фактов», – утверждал он. И хотя Джозеф Гербер оформил более 600 революционных патентов и перевел на новые рельсы десяток индустрий мира, включая автомобильную, оптическую и компьютерную (хотя компьютерами так и не начал пользоваться), более простого в общении человека было еще поискать. Его сын Давид говорил, что «Холокост сделал отца скромным – и эта скромность уживалась в нем наряду с большими амбициями и уверенностью в себе».
Даже после очередного инсульта он продолжал изобретать – в его палате все было заполнено эскизами очередных разработок, а вокруг больничной койки стояли макеты новых устройств. И среди капельниц он умудрился организовать рабочий кабинет. Джозеф Гербер с улыбкой говорил, что уйдет на пенсию только тогда, когда в столице СССР откроется фондовая биржа. Удивительно, но эта шутка оказалась почти пророческой – «Томас Эдисон» современного производства, как называли Гербера, ушел на вечную пенсию 8 августа 1996 года, за семь месяцев до того, как Московская фондовая биржа начала свою работу.

Ганна Руденко
http://www.jewish.ru/style/science/2016/09/news994335462.php
В этой жизни не важно как ты падаешь, важно как ты поднимаешься.
Бриллиант, упавший в грязь, все равно бриллиант, а пыль поднявшаяся до небес, так и остается пылью.

  #193     История евреев XIX-XX века
Сообщение 26 Sep 2016, 22:48
Canada, Ontario
Город: London
Стаж: 9 лет 5 дней
Постов: 795
Лайкнули: 280 раз
Карма: 36%
СССР: Уфа
Пол: М
Заход: 26 Mar 2024, 19:42
Так вот откуда название формата файлов для САПР - Gerber файл! Статья в Вики на русском об этом скромно умалчивает.
Лужу, паяю, ЭВМ починяю.

  #194     История евреев XIX-XX века
Сообщение 01 Oct 2016, 19:58
Canada, Alberta
Город: Calgary
Стаж: 10 лет 21 день
Постов: 4641
Лайкнули: 2991 раз
Карма: 65%
СССР: Ташкент
Пол: Ж
Лучше обращаться на: ты
Заход: 16 Nov 2022, 21:35
Подпольная математика
Не в силах смотреть, как «валят» евреев при поступлении, она встречала их сразу после экзаменов и помогала писать апелляции. Когда же стало ясно, что все без толку, в своей квартире создала «Еврейский народный университет». В течение следующих пяти лет лучшие математики выучили порядка 400 студентов. А потом Беллу Субботовскую при очень странных обстоятельствах насмерть сбил автомобиль.
Родилась Белла Абрамовна Субботовская в Москве в 1938 году. Детства как такового и не было. Война с бомбардировками, эвакуацией и известием о гибели отца на фронте в то время, когда ей было всего пять лет. Память о нежности отцовских рук она пронесет через всю жизнь. Воспитанием дочери мама Ревекка Евсеевна занималась одна, доверив ей хлопоты по дому, а сама нередко сутками работая в две смены, чтобы хоть как-то прокормиться. Естественно, что никаких излишеств в их жизни не было, но тем не менее матери удавалось откладывать немного денег, чтобы они с Беллой периодически посещали консерваторию. Любовь к музыке в будущем станет вторым по важности увлечением Беллы. На первом же месте еще со школьной скамьи была математика. Она сама записывалась во всевозможные математические кружки и участвовала в олимпиадах, занимая в них первые места. Раздумий после окончания школы в 1955 году даже не возникло – мехмат МГУ.
Без труда поступив, а со временем и блестяще окончив обучение, Белла пошла в аспирантуру на кафедру математической логики, где написала две работы по теории сложности вычислений, опубликованные в докладах Академии наук. По всеобщему утверждению, ее работы намного опередили свое время, оказав впоследствии большое влияние на эту область математики. После замужества еще несколько исследований были опубликованы ею под фамилией Мучник (после развода она вернет себе девичью фамилию). Защитив кандидатскую диссертацию в 1967 году, Белла начала работать в академическом институте, но вскоре перешла в обычную школу преподавателем математики. И дело было не только в разработке собственной методики преподавания для детей младшего школьного возраста. Просто уже тогда приходило понимание, что для многих еврейских детей в интернациональной стране получение качественного образования может закончиться уровнем школы.
Как известно, вопрос антисемитизма в стране Советов всегда расценивался двояко и вызывал множество эмоциональных споров. С бытовым антисемитизмом все было и так понятно, что же касается государственного, то страна, выступавшая в амплуа главного борца с нацизмом, естественно, его отрицала. Но после создания Государства Израиль юдофобию стало видно и невооруженным взглядом. А после победы Израиля в Шестидневной войне в 1967 году кем-то наверху было принято решение закрутить гайки в практике принятия евреев в вузы. Где-то негласное указание так и осталось негласным, а значит, необязательным. Но как всегда бывает, нашлись и особо рьяные его исполнители. Статус обязывал оказаться в этих рядах и МГУ. Поступавшим еврейским абитуриентам на экзаменах предлагали специальные задачи, которые абитуриенты называли «гробы» – решить их за отведенное время было просто невозможно. По сложности они зачастую превосходили задачи международных олимпиад. А вскоре еврейских абитуриентов даже стали объединять в отдельные от остальных поступавших группы, чтобы исключить возможные проколы при распознавании «не своих».
Как только стало понятно, что это не единичные факты, а целенаправленная политика университета, Белла Абрамовна начала помогать евреям-абитуриентам, «заваленным» на вступительных экзаменах, подавать апелляции. В своей работе она сотрудничала с уже известными на то время правозащитниками и математиками Валерием Сендеровым и Борисом Каневским. Как правило, на апелляцию давался ровно час. Выходивший же после провала еще вчерашний школьник, бывший лучшим в классе и выигрывавший олимпиады, редко когда догадывался об истинной причине двойки и чувствовал себя более чем подавленным. Ни о какой молниеносной подаче апелляции он, естественно, и не думал, а когда задумывался, было уже поздно – отведенный час заканчивался. Вот почему Белла Абрамовна с единомышленниками встречали «заваленных» евреев буквально у дверей аудиторий и тут же принимались составлять апелляцию. Все прекрасно понимали, что процент удачно опротестованных решений будет минимален, но без первой апелляции нельзя было вести борьбу дальше. А так появлялась хоть слабая, но надежда.
Эта деятельность и привела Беллу Абрамовну к мысли о создании курсов по математике для евреев, не поступивших на мехмат. Осенью 1978 года совместно с Сендеровым и Каневским на квартире Субботовской прошли первые занятия для 14 человек, проваливших вступительные экзамены в силу своего еврейского происхождения. Поначалу лекторами выступали сами инициаторы курсов – они проводили занятия раз в неделю, это были как лекции, так и семинарские занятия. Но со временем Белле Абрамовне удалось привлечь и других лекторов из числа крупных математиков. Через год «студентов» было уже более ста, а сами курсы стали неофициально называться «Еврейским народным университетом». Для поступления в него не требовалось никаких приемных экзаменов, о его существовании узнавали сначала лишь по знакомству, но позже в него стали приходить абсолютно все желающие.
Преподавали исключительно математику, а уровень лекций не только не уступал уровню мехмата, но зачастую и превосходил его, так как лекторы не были стеснены рамками утвержденной программы в выборе материалов. Каждый семестр, как и положено, сопровождался экзаменами, но сдавались они по желанию. Желание же изъявляли все, ведь, в отличие от мехмата МГУ, где процент выбравших это обучение только из-за военной кафедры был весьма значителен, в «Еврейский народный университет» шли за знаниями. Организацией работы курсов занималась лично Белла Абрамовна, и когда число слушателей стало более чем значительным для ее небольшой квартиры, она нашла несколько мест для проведения занятий в аудиториях московских институтов, привлекая одновременно и новых лекторов. Всего с 1978 по 1983 годы в «народном университете» отучились более 350 человек. У многих из них в памяти навсегда остались ощущения искренней заботы со стороны Беллы Абрамовны, проявляемой даже в таких мелочах, как чай и бутерброды в перерывах между лекциями.
Понятно, что существование такого «еврейского университета» не могло остаться не замеченным. Впрочем, его существование никем и не скрывалось. Засланные КГБ «слушатели» рапортовали лишь о изучении в нем математики и отсутствии каких-либо сионистских и антигосударственных разговоров. Но проявленный интерес комитета был, а через время еще и обострился. На курсах разбирали те самые задачи-«гробы», становившиеся причиной провалов на экзамене. Их собирали, решали, тиражировали, создавая на их основе возможные будущие варианты. И те, кто приходил на курсы после провала, все чаще рассказывали, что экзаменаторы прямо в лицо говорили: «Евреев на нашем факультете не будет никогда. Свободны». Единомышленники Беллы Субботовской по созданию «Еврейского народного университета» Сендеров и Каневский ответили на это объемной самиздатовской статьей «Интеллектуальный геноцид. Экзамены для евреев: МГУ, МФТИ, МИФИ», вышедшей в 1980 году. Так стена молчания о данных фактах была пробита. Совпала она и с годом проведения Олимпиады в Москве, а поэтому копии вскоре были переведены на разные языки и разошлись по миру. За авторство Сендерову дали семь лет лагерей, а Каневскому – три.
Беллу Абрамовну стали вызывать на допросы: «Интересовались ли Сендеров и Каневский у ваших слушателей вопросом дискриминации евреев при поступлении в МГУ?» Ответ был всегда один: «Я с такими случаями никогда не сталкивалась». Последний раз ее вызывали в КГБ за несколько дней до смерти и допрашивали уже непосредственно о ее роли в деятельности «Еврейского народного университета». Ответ: «Организация работы и обучение еврейских детей математике» – был совсем не таким, какой требовалось и хотелось бы услышать допрашивающим. Ее отпустили, а утром 24 сентября все узнали о гибели Беллы Абрамовны под колесами автомобиля.
Одна из её подруг рассказывала об этом так: «В тот день она была в гостях у мамы и вышла от нее после 11 вечера. Белла обычно, добравшись домой, звонила маме. Не дождавшись звонка, в полпервого ночи та стала волноваться и позвонила в милицию. Ей тут же объявили, что произошел несчастный случай – Беллу сбила машина, когда она переходила улицу, хотя, как правило, такую информацию сразу не дают. Мама, Ревекка Евсеевна, кстати, говорила, что Белла всегда очень осторожно переходила дорогу. Движения в это время не было, прохожих тоже. Но сосед Ревекки Евсеевны в тот момент оказался на улице. Он рассказал, что когда Белла ступила на проезжую часть, на невероятной скорости выскочила машина, сбила ее и тут же умчалась. Сразу же после этого подъехала и остановилась рядом другая машина; по официальной версии получалось, что ее сбил именно этот, второй автомобиль. Тут же прибыла и "скорая помощь"». Возбужденное дело очень скоро оказалось в дальнем углу сейфа, а затем плавно перекочевало в архивы. Виновный в «непредумышленном» ДТП найден так и не был.
Много позже, вспоминания о Белле, Владимир Сендеров, освобождённый лишь в 1987 году, скажет: «Она была душой этого дела. И было довольно ясно, что если этого человека убрать, то дело развалится. Обвинить её было не в чем. Но в такие времена, всё-таки уже в кавычках либеральные, за то, что человек помогает детям, делает для них бутерброды, никак не накажешь, в тюрьму не посадишь. Тем более с женщиной был какой-то ограничитель на подобные вещи. То есть человек был очень неугоден, а причины посадить его не придумаешь. А тогда что остается?» «Еврейский народный университет» после смерти Беллы Абрамовны прекратил свое существование

http://www.jewish.ru/style/science/2016/09/news994335593.php

Дмитрий Фукс. Вспоминая Беллу Абрамовну.
Летом 1980-го года я принимал дома двух гостей, с которыми не был до того знаком. Валера Сендеров и Боря Каневский, тогда еще оба на свободе, пришли ко мне договориться о моем участии в предприятии, которое весьма успешно существовало уже два года: параллельные лекции по программе мехмата для молодых людей, несправедливо отвергнутых университетской приемной комиссией. Названия «Народный Университет», «Еврейский Народный Университет» появились позже, хотя что правда, то правда: большинство жертв экзаменационной и приемной комиссий МГУ согрешили именно в пятом пункте. (Собственно, студенты набора 80-го года, которым я преподавал, были жертвами только косвенно: это был год Олимпиады, и льготные июльские экзамены в Университет и прочие Физтехи и МИФИ были отменены, в результате чего потенциальные жертвы были лишены возможности поступления в запасные институты после провала на мехмате; и они, обходя Университет, шли поступать в Нефтяной институт («Керосинку») или МИИТ (куда «брали») — никто не хотел рисковать отправкой в Афганистан.)

«Профессорский» состав был быстро укомплектован. Команда подобралась стоящая: Алёша Сосинский преподавал алгебру (его сменил впоследствии Боря Фейгин), Андрей Зелевинский вел уроки анализа, а мне досталась аналитическая геометрия и линейная алгебра. Помню первую лекцию Андрея: он написал на доске формулу и сказал, что в этой формуле сосредоточена вся математическая премудрость: интеграл, дифференциал, радикал, e, π и бесконечность. Вообще Андрей, не имея опыта ни преподавания анализа, ни занятия оным, прочел блестящий курс; запомнились асимптотические ряды с секторами сходимости, о которых я прежде не имел никакого понятия. Мой курс был более стандартным, хотя функторы я ввел, помню, на третьем или четвертом занятии (я пытался объяснить то, чего не понимаю до сих пор, хотя это и написано во всех учебниках: изоморфизм между конечномерным векторным пространством и его сопряженным зависит от базиса, а изоморфизм со вторым сопряженным ни от чего не зависит). Всему этому предшествовало организационное собрание на квартире у Беллы Субботовской.
О Белле особо. Мы учились с ней на мехмате в одной группе, знали друг друга с 1955 года. Особенно не дружили: дружить с Беллой было нелегко. Нервозная, шумная, необыкновенно требовательная ко всем, она не вписывалась ни в какие компании. Наш курс был очень сильным (Серёжа Новиков, Витя Паламодов, Галя Тюрина, Саша Олевский, Володя Зорич, Саша Виноградов — все с нашего курса), мы выпендривались друг перед другом и не подозревали, что угловатая, суетливая Белла была среди лучших математиков курса.
Вспоминаются всякие смешные истории. Лето 1957 года. В товарных вагонах несколько сотен университетских студентов отправляются работать на целину. Проводы, все возбуждены, и вдруг — кто это?! — так это же Белла, верите или нет, остриженная наголо. С ней мама, Ребекка Евсеевна (отец Беллы погиб на войне). Ну, многих провожали мамы, и меня тоже, но Ребекка Евсеевна не провожала Беллу, она ехала с нами на целину! На каком-то полустанке к нашему вагону подошел сумрачный комсомольский работник: «А почему мама едет?» На это Ребекка Евсеевна достает из сумочки комсомольскую путевку, всё прописано: едет на целину по зову сердца. Работник отвязался. На целине мы оказались в разных местах, я только раз встретился с Беллой и получил от нее выговор за устроенную нами забастовку. Ребята же, которые были с матерью и дочерью Субботовскими в одной бригаде, с упоением рассказывали о приготовленных Ребеккой Евсеевной обедах..
Мы кончили Университет, и наши с Беллой пути разошлись. Позже я узнал, что она была аспиранткой у Лупанова, вышла замуж, родила дочку, опубликовала (под фамилией Мучник) несколько выдающихся работ, защитила диссертацию. Потом — какой-то слом, я не знаю подробностей. Развод с обратной сменой фамилии, болезнь, возвращение к жизни в качестве учителя начальных - классов в обыкновенной московской школе. Единственное, что осталось от прежней жизни — это камерный оркестр МГУ, в котором Белла играла на альте до последних дней жизни. В нашем университете Белла никогда не преподавала, ее функции были чисто организационные, таков был ее выбор.
Мы занимались с нашими студентами самоотверженно, писали конспекты своих лекций (их где-то размножали на ксероксе), устраивали консультации на дому. Ребятам было трудно: черчение, технические дисциплины, всякие сопроматы днем — и математическая заумь вечером. Из наших учеников (а их число порой зашкаливало за 70) единицы стали математиками: Витя Гинзбург, Алёша Канель, Федя Маликов, Саша Одесский, Андрей Резников, Боря и Миша Шапиро, — кто еще? Но пользу занятия принесли многим, я уверен. Мы меняли места встреч, собирались в школе у Беллы, в Нефтяном институте («Керосинке»), в гуманитарном корпусе и потом на химфаке МГУ. В большинстве случаев наш «семинар» был более или менее легализован (на химфаке я сам ходил за разрешением к замдекана, а в «Керосинке», не могу поручиться, но слышал, кто-то из студентов получил нагоняй от комсомольского бюро за то, что пропускал наши лекции). Белла собирала пятерки и приносила горы бутербродов (потом эти пятерки ей пытались поставить в вину бдящие органы). Да, на одно из первых занятий пришли Боря с Валерой, допросили ребят, кто из них и их одноклассников куда поступал и поступил (они собирали данные для неопровержимого доказательства того, что все и так знали, но многие делали вид, что не знают: антиеврейской дискриминации при приеме в МГУ). Прошел год, и мы перешли на второй курс, а Боря с Валерой взялись тянуть следующий набор. (Валера — преподаватель высочайшего класса, между прочим.) Я переключился на дифференциальную геометрию, Боря Фейгин рассказывал что-то об алгебрах Ли и Д-модулях, у нас работал семинар. В марте 1982 года в Москву приехали, как теперь говорят, с частным визитом, Джек Милнор, Андре Хефлигер, Боб Макферсон и Дуза Макдуф. Милнор, великий математик и великий лектор, прочел лекцию специально для наших студентов, Алёша Сосинский переводил. Много пришло народа и «нашего», и не нашего, мы были рады всем.

Закончился учебный год — и тут грянул настоящий гром. Постараюсь восстановить последовательность драматических событий.

В июне 1982 года в Лабораторный корпус МГУ, где я работал, зашел Серёжа Львовский (мне тогда не знакомый). Вывел меня на улицу. Новость: арестованы Сендеров и Каневский (и еще студент из их параллели). Объясняет причину ареста: в апреле распространяли листовки с агитацией против субботников (вообразите себе — субботников!). Оставшиеся листовки не выбросили, а оставили для будущего года (о, Боже!). Их и накрыли при обыске (доносчиков хватало всегда), заодно забрали список их класса в «Народном Университете». Информации о нас, как будто бы, нет, хотя, кто знает...

Встретились с Андреем, условились, что говорить, если вызовут на допрос (не вызвали). Созвонились с Беллой. Решили осенью занятия не возобновлять (мы мечтали о третьем курсе). Шли тревожные месяцы. И вот, уже в августе (Брежневу оставалось несколько месяцев жизни), Беллу вызвали в КГБ. После посещения ею КГБ мы встретились (это была наша последняя встреча, мы потом еще раз говорили по телефону). Привожу ее рассказ, как помню.

Утром того дня у нее в квартире звонит телефон, мужской голос: «Белла Абрамовна, я — такой-то (неразборчиво), хочу с Вами встретиться». Белла его за кого-то другого приняла, ей кто-то должен был позвонить. Я, говорит, очень занята сегодня, буду ездить по разным местам, давайте в метро встретимся, станция «Коломенская», первый вагон к центру. В назначенный час Белла — там. Смотрит — никого. То есть, стоит какой-то широкоплечий человек с бычьей шеей — «явно герой не моего романа», сказала мне Белла. Проходит поезд, другой, Белла ждет, и вдруг — этот человек подходит к ней: «Белла Абрамовна?» Белла — с улыбкой — «так это Вы меня ждете? Мне сей час нужно на Кузнецкий Мост, поехали вместе». «Нет, — отвечает, - мы поедем по другому адресу.» И берет Беллу под руку. Поднимаются наверх, там ждет машина. Едут — не на Лубянку, куда-то еще, мне Белла называла адрес, да я не помню. Проводят в кабинет к какому-то молодому человеку в погонах — старший лейтенант или капитан. В Москве, говорит, орудует банда «репетиторов», которые грабят людей под видом подготовки к экзаменам. И бац — сендеровский список на стол. Белла, конечно же, начала с ним кокетничать (неистребимая женская суть!). Ну что Вы, говорит, эти люди уже студенты, мы с ними занимаемся математикой бесплатно (а пятерки? — и бац — еще список, кто пятерки сдал, тоже в сендеровском классе — ну, пятерки для перекуса). Вот и Вы приходите — ведь Вам, наверное, нравится математика. Было ясно, что гэбэшник ей понравился. Поговорили о том, о сем; о математике. Ну, до свидания, вот Вам пропуск (на выход, без него не выпустят), а вот — протокол, подпишите. Белла читает протокол — нет, я этого не говорила, не подпишу. Тот начинает упрашивать, это же формальность, с него спросят; нет, заартачилась (всегда была упрямая). Ну хорошо, не подписывайте, но подумайте еще, и если передумаете, приходите к нам опять, дал имя, телефон внутренний — всё.

Рассказывает мне всё это Белла и вдруг говорит: я решила опять к нему пойти, он же звал. Я: «ни в коем случае не ходи!» Ну, говорит, я с ним еще побеседую, он, вроде бы, всё понимает, это может ребятам (арестованным) на пользу пойти. Попробуй ее отговори!

На другой день — последний звонок от Беллы. Ну что, ходила? Да, но он меня не принял. Сухо так сказал: больше ничего от Вас не надо.

Еще через пару дней Белла погибла под колесами грузовика в тихом, безлюдном переулке, где и велосипед-то не каждый час проедет. Рассказ очевидца: грузовик вихрем пронесся по переулку, сшиб Беллу, которая была на тротуаре или рядом с тротуаром, и исчез из вида. Беллу доставили прямо в морг. В гробу ее трудно было узнать: изуродованную голову кое-как залепили в морге пластилином. На похоронах была масса народа, но разговоры об обстоятельствах ее гибели пресекались: не время. Я не знаю, пришло ли время, нашли ли грузовик и его водителя, восстановили ли цепочку событий с той, гэбэшной стороны. «Народный Университет» перестал существовать, а с перестройкой, массовым Отъездом и снятием еврейских ограничений при приеме в МГУ перестала существовать и сама проблема. Здесь кончается и мой рассказ.

http://berkovich-zametki.com/2005/Starina/Nomer5/Fuks1.htm
В этой жизни не важно как ты падаешь, важно как ты поднимаешься.
Бриллиант, упавший в грязь, все равно бриллиант, а пыль поднявшаяся до небес, так и остается пылью.

  #195     История евреев XIX-XX века
Сообщение 01 Oct 2016, 21:10
Canada, Ontario
Город: London
Стаж: 9 лет 5 дней
Постов: 795
Лайкнули: 280 раз
Карма: 36%
СССР: Уфа
Пол: М
Заход: 26 Mar 2024, 19:42
Ёперный театр... слов нет. Ну почему талантливым и честным людям так часто не хватает такой ма-аленькой хитрецы и кусачести, чтобы выживать в бурлении политических говн. Не, ну я понимаю, что увлекшись приспособленчеством, можно и скурвиться, и талант растерять, но я про не настолько, а про чуть-чуть. При написании предыдущих строчек минуту назад мне вспомнилась вещь "Белые одежды". Ох, до чего люблю, и книгу, и экранизацию.
А у нас в Уфе долгое время жил и работал очень известный математик с похожей фамилией: Шабат Алексей Борисович. Почему-то думал, что он сейчас в Штатах, погуглив, немало удивился. Необычный человек.
Оффтоп:

Маленькая историческая ремарка.
Galka написал(а) здесь:
студенты набора 80-го года, которым я преподавал, были жертвами только косвенно: это был год Олимпиады, и льготные июльские экзамены в Университет и прочие Физтехи и МИФИ были отменены, в результате чего потенциальные жертвы были лишены возможности поступления в запасные институты после провала на мехмате
За все перечисленные ВУЗы не ручаюсь, но в Долгопе всё шло примерно по плану, три потока экзаменов в июле были. Были, если я правильно помню, какие-то реальные трудности с физическим попаданием в Москву после определённой даты, не продавали билеты, не сажали в поезда и самолёты без разрешающих документов или прописки. Но народ добирался перекладными, чуть ли не на электричках со многими пересадками. А те, у кого была возможность остановиться в Москве надолго, приезжали пораньше.

Лужу, паяю, ЭВМ починяю.

  #196     История евреев XIX-XX века
Сообщение 11 Dec 2016, 19:43
Canada, Alberta
Город: Calgary
Стаж: 10 лет 21 день
Постов: 4641
Лайкнули: 2991 раз
Карма: 65%
СССР: Ташкент
Пол: Ж
Лучше обращаться на: ты
Заход: 16 Nov 2022, 21:35
Паспортный Контроль
Было ясно, что до конца войны остаются считанные дни. Настроение в цехах огромного Уральского завода танковых двигателей было приподнятое. Рабочие, инженеры, лаборанты, уборщицы да вообще все собирались в курилках, а то и прямо на рабочих местах у станков и конвейера, читали вслух газеты и обсуждали последние новости из Берлина. Весна была и в календаре, и в набухших почках деревьев, и в грязном талом снегу от которого бежали радужные ручейки, и в настроении людей. Но у Льва Моисеевича, главного конструктора завода, была и другая радость - только месяц назад родилась его первая дочь, которую в ожидании скорой победы назвали Викторией. Хотя производство на заводе давно шло налаженным ходом, работы у него не убавлялось, а даже наоборот, начинались новые проекты и домой, как и прежде, он приходил поздно.
Часов около девяти вечера, когда уже начало темнеть, он вышел из инженерного корпуса, у подъезда которого его ждала служебная машина. Увидев начальника, шофёр вышел и открыл дверцу:
- Добрый вечер, товарищ генерал!
Как было принято в военное время, по должности Лев Моисеевич имел воинское звание генерал-майора, но мундир никогда не надевал и не любил, когда к нему обращались по-военному. Он ответил шофёру:
- И тебе добрый вечер, Степаныч. Я уж сколько раз просил, зови меня по имени, а не по чину. Сам знаешь, я ведь человек штатский, звание у меня только по должности.
- Так ведь, Лев Мойсеич, войне конец, сейчас каждый военный в почёте - от солдата до генерала. И для меня самого радость - генерала возить.
Подрулили к дому, где жил конструктор. Он вышел, захлопнул дверцу и машина уехала. Когда взялся за дверную ручку чтобы войти в подъезд, кто-то положил ему руку на плечо. Он оглянулся и удивлённо замер. Это был Коля, его бывший подчинённый, которого год назад от него забрали на службу в другое ведомство - то самое страшное учреждение, название которого вслух произносить не решался никто.
- Отойдём в сторонку, Лев Моисеевич, поговорить надо, - тихо сказал тот.
Они прошли за угол дома, в тень, и главный конструктор услышал такие слова:
- Вы только никому не говорите, что я с вами встречался. Иначе мне головы не сносить Тут дело такое, срочное. К нам разнарядка пришла, чтобы значит… ну короче, чтобы вас… брать. По какому делу - не знаю, но… Я уверен, что это ошибка, конечно, так ведь пока разберутся, дело может обернуться плохо. Я не забыл, что вы для меня и моей семьи сделали, вот, думаю, может это как раз случай чтобы я вам добром отплатил. Ну вот, я вас предупредил, а дальше - поступайте, как знаете, не мне вас учить. Только прошу - никому о нашем разговоре…
Он пожал руку собеседнику, сделал шаг назад и растворился в ночи.
Потрясённый, постоял конструктор минуту перед дверью, потом решительно открыл её, поднялся на второй этаж, зашел в квартиру и, не снимая пальто, прямиком прошёл на кухню, где жена ждала его с ужином. Он подошёл к ней, обнял за плечи и на ухо прошептал: "Выйдем на балкон, важный разговор" - знал, что в квартире говорить было рискованно.
Вернулись с балкона, жена сняла с антресолей два чемодана и молча стала собирать вещи. Хозяин дома поднял телефонную трубку и попросил соединить его с гаражом.
- Мой вернулся? - после приветствия спросил он дежурного диспетчера. К телефону подошёл водитель.
- Ты, Степаныч, извини, что я тебя дёргаю. Тут, понимаешь, жена надумала ребёнка завтра утром на природу вывезти. К озеру, на пару дней. Я тебе два дня свободных даю. Знаешь ведь, люблю я за баранкой сидеть, так что ты мне не понадобишься. Сам поведу. Ты только вот прямо сейчас машину к моему подъезду подгони и до вторника будешь свободен.
Минут через двадцать водитель позвонил в дверь, отдал ключи и сказал, что машина в полном порядке, в багажнике две канистры с бензином и пожелал хорошо провести время. Вскоре чемоданы были уложены, ребёнок накормлен и закутан в тёплое одеяло. Хозяин дома вынул из шифоньера генеральскую форму, надел. Достал из коробки ордена и медали, приколол их на китель. В спальне оставили включённым свет, снесли вещи вниз, уложили в багажник, а что не вошло - на заднее сидение и ещё до полуночи тронулись в путь. Куда ехать он сначала не представлял, но понимал, что самое безопасное - как можно дальше от дома, на запад, туда, где последние дни гремела война.
Путь был непрост, дороги избиты, продуктов, что с собой взяли, хватило на несколько дней. Ночевали обычно прямо в машине или в гостиницах, которые удавалось получать через военкоматы и военных комендантов. Генеральский мундир и ордена открывали многие двери, производили впечатление и позволяли по тем временам сравнительно быстро - за какие-то две недели добраться до западной границы. Впрочем, слово "граница" в мае 1945 года имело весьма размытый и условный смысл - с востока на запад и в обратном направлении шли бесчисленные эшелоны, автоколонны, пеший люд, беженцы. Так что добраться до румынской Констанцы особенных проблем для генерала с семьёй не было. Там он переоделся в штатскую одежду, на барахолке разыскал нужных людей, благо свободно мог говорить по-немецки и французски. В обмен на именные золотые часы румын-рыбак на своей шхуне согласился переправить их морем до турецкого посёлка Лиманкой. Оттуда добрались они до Стамбула, а затем на пароходе уплыли в Палестину.
* * *
Профессор медицинского факультета Тель-Авивского университета Микки Крафт был знаменит не только в Израиле, но и по всему миру. Вместе со своими учениками и коллегами он разработал уникальный метод операций с новой моделью лапароскопа - медицинского прибора с видео камерой, который позволял делать сложные внутриполостные операции через маленький разрез на тепе пациента. Микки придумал виртуозную хирургическую технику и выступал с лекциями и показательными операциями во многих странах. В конце зимы 1987 года он вернулся из США после трёхнедельных "гастролей" и дал жене слово, что в ближайшие полгода никуда не поедет.
Через несколько дней после возвращения он вынул из почтового ящика большой конверт, обклеенный дюжиной потовых марок с изображениями Гагарина, Ленина и картины "Три Медведя" Шишкина. Отправитель был указан: "Академия Медицинских Наук СССР".
Внутри оказалось письмо на красивом бланке с тиснением за подписью президента академии В.И. Покровского. Академик рассыпался в комплиментах по поводу успехов доктора Крафта и приглашал его приехать в Москву, чтобы прочитать цикл лекций и провести несколько показательных операций в московских клиниках. В те годы ещё не было дипломатических отношений между СССР и Израилем, но академик сообщал, что он заручился личной поддержкой Горбачёва и никаких проблем с получением виз не будет. Академия берёт на себя все расходы и очень надеется на согласие многоуважаемого профессора.
Тогда израильские туристы в Советский Союз ещё не ездили и Микки подумал, что такая поездка может оказаться очень даже интересной. Он показал письмо жене и она сказала, что ведь он обещал по крайней мере полгода быть дома. Однако через пару дней Вики сама об этом заговорила и заметила, что может всё же имеет смысл поехать в Москву, но только если они поедут вместе. Она ведь родилась в СССР, но родители вывезли её оттуда младенцем и с тех пор она никогда там не была и мало что знала про страну, где когда-то жили её покойные отец и мать. Вот она и подумала, что посмотреть Москву было бы заманчиво. Иврит был её родным языком, по-русски она с детства помнила лишь несколько слов, но у обоих был прекрасный английский, так что проблем в общении не ожидалось.
Идея поехать вдвоём понравилась Микки и он написал ответ академику, где сообщал, что мог бы приехать вместе с женой в середине мая на одну неделю, за которую прочитает три лекции и может провести две показательные операции в московских клиниках. Через пару недель ему позвонили из румынского консульства в Тель-Авиве и сказали, что он с женой должны зайти туда с паспортами для заполнения анкет. Ещё недели через три Микки получил конверт из компании KLM, где лежали два оплаченных авиабилета на 15 мая до Москвы с пересадкой в Амстердаме, а в румынском консульстве им вручили вкладыши в паспорта с советскими визами, где была указана цель поездки - научный обмен. Вики, которая работала педиатром в больнице Ихилов, договорилась, чтобы её подменили на 10 дней. Упаковали одежду на все сезоны - поди знай какой там май в России, и вылетели в Амстердам.
В московском аэропорту Шереметьево супругов Крафт встречали два человека из академии. Поднесли цветы и на чёрной Волге отвезли в гостиницу "Москва", что у самой Красной Площади. Вечером за ними заехали те же люди (один из них был переводчик) и повезли на ужин в ресторан "Арагви". Там собралась вся московская медицинская элита во главе с президентом медицинской Академии - гости из Израиля тогда были в диковинку, да и имя профессора Крафта было хорошо известно по многочисленным статьям в научных журналах. После ужина московские коллеги подходили к нему и Вики и задавали множество вопросов. Не о медицине - об Израиле. Доктор Крафт говорил на всех главных европейских языках, поэтому участники банкета могли с ним общаться напрямую, без переводчика. Кто-то из них мог по-английски, другие по-немецки или французски. Было интересно, тепло и у него даже возникло ощущение, что этих людей он знает давно и говорить с ними было просто и интересно. В гостиницу их привезли только к полуночи.
Следующий день был рабочий - лекция в Первом Медицинском Институте. Зал был забит до отказа. Студенты и преподаватели сидели даже на полу. Микки привёз множество цветных слайдов и рабочий лапороскоп последней конструкции. Лекцию читал по-английски, а потому с переводом она заняла часа три вместо обычных двух. Назавтра он провёл показательную операцию, которая транслировалась через закрытую ТВ систему и записывалась на видео. Ассистировал ему один из профессоров, который говорил по-немецки и потому Микки всё на этом языке и комментировал. Так в работе пролетели все шесть дней. Две операции и три лекции. Впрочем, успели и Москву посмотреть - экскурсия в Кремль, Третьяковка, Большой театр - полный джентльменский набор иностранного туриста. Когда вся рабочая и развлекательная программы были выполнены, сам академик Покровский поехал проводить гостей в аэропорт.
Сдали на таможне багаж, на прощание академик поднёс Вики букет роз, тепло попрощались и гости направились на паспортный контроль. У будки пограничного чиновника скучали два солдата с оружием. Стояла небольшая очередь отъезжающих. Когда минут через пять настал их черёд, Микки подошёл к будке первым и подал свой паспорт. Чиновник на ломанном английском спросил какая была цель приезда в СССР, сверил паспорт со своим списком (компьютеров у них в те времена ещё не было), поставил на вкладыше штамп, отдал паспорт Микки и пожелал счастливого полёта.
Затем к чиновнику подошла Вики и протянула ему свой паспорт. Он его тоже сверил со списком, внимательно посмотрел на неё, снял телефонную трубку и кому-то позвонил, потом сказал, что надо подождать. Через минуту подошёл другой офицер, взял паспорт, кивнул солдатам, что стояли у будки и по-русски сказал ей, что она должна идти с ним. Она ничего не поняла, но солдаты взяли её под руки с двух сторон и повели за офицером. Вики пыталась сопротивляться, по-английски сказала, что никуда не пойдёт и на иврите крикнула Микки: "Они меня не пускают!" Но солдаты довольно бесцеремонно увели её силой. Мики бросился было к ней, но офицер из будки и подошедшие охранники его не пустили: "Вам уже поставлен штамп убытия и вы не можете вернуться обратно. Для этого нужна новая виза, а потому идите на посадку в самолёт".
Профессор заявил, что никуда не улетит, пока они не выпустят его жену. Ему велели ждать, но покорно ждать он был не намерен и с израильским напором стал громогласно требовать, чтобы его немедленно выпустили к жене. К скандалам там не привыкли, к нему подошёл старший офицер, слабо но всё же говоривший по-английски, и сказал, чтобы Микки успокоился, шёл на посадку в самолёт, а когда выяснится ситуация с паспортом Вики, её тоже отпустят на посадку. В крайнем случае, она полетит следующим рейсом. Но Микки категорически заявил, что останется ждать прямо вот здесь у паспортного барьера пока к нему не выпустят жену и требует соединить его с академиком Покровским. Тогда офицер отвёл его в свой кабинет, где подал телефонную трубку и спросил, куда он хочет звонить? Микки сказал, чтобы его связали с Академией медицинских наук. Офицеру удалось соединиться с секретаршей Покровского и ей понадобилось ещё какое-то время найти кого-нибудь, кто говорил по-английски. Наконец она объяснила, что президента Академии нет, так как он уехал в аэропорт провожать профессора Крафта. Взбешённый Микки кричал в трубку: "Я и есть профессор Крафт! Они арестовали и не выпускают мою жену!". Его просили успокоиться и подождать. Он мучился ещё часа два, пока не раздался звонок из Академии и он услышал голос Покровского, только что вернувшегося из аэропорта.
Срываясь на крик, Микки объяснил, что по непонятной причине его жену задержали, ничего ему не объясняют и к ней его не выпускают. Как мог, академик успокоил его, сказал, что сам ничего не понимает и пообещал, что немедленно свяжется с министром иностранных дел Шеварднадзе. Ещё где-то через час он позвонил снова и сказал, что министра сейчас нет, он за границей, но его референт смог связаться с КГБ и надеется, что скоро всё прояснится. Между тем, академик сказал, что сейчас же выезжает обратно в Шереметьево, чтобы на месте самому разобраться в ситуации и поддержать своего несчастного гостя.
Доктор Крафт ждал до вечера, нервно меряя шагами коридор. Наконец к нему подошёл незнакомый майор с зелёными погонами и пригласил пройти в его кабинет. Там его ждали академик Покровский и переводчик. Академик пожал доктору руку и протянул кулёк с бутербродами и бутылками с соком. Он сказал:
- Я только что виделся с вашей женой. Она тут же в здании. С ней всё в порядке, я ей такой же пакет с едой принёс. Она в отдельной комнате, ей там удобно. Её пока никуда не отправляют. Я уже нажал на всевозможные рычаги и уверен, что недоразумение скоро разрешится. Мы сами не понимаем, что произошло. Какая-то ошибка.
- Я могу объяснить, - сказал майор, - никакой ошибки тут нет. Мы получили информацию, что ваша жена, профессор Крафт, на самом деле является гражданкой СССР по рождению. Тот факт, что она родилась в СССР, она сама сообщила в анкете, которую заполняла при получении визы. Мало того, в 1945 году она незаконно покинула пределы нашей страны и потому формально подпадает под соответствующую статью уголовного кодекса.
- Да что вы такое говорите! - воскликнул Микки, - ей ведь был только один месяц от роду, когда её родители вывезли в Палестину. Это какой-то бред!
- Да, правда, она была ребёнком, мы это проверили. Но перед законом все равны, независимо от возраста, когда закон был нарушен. Моё мнение, однако, что суд примет во внимание её возраст в момент побега и факт, что она по малолетству не давала согласие на её незаконный вывоз за рубеж. Так что я уверен, уголовного преследования не будет.
- Какой ещё суд! Какое преследование! Что за безумие! Она гражданка Израиля и у неё никогда не было советского паспорта. Я требую соединить меня с посольством Голландии!
- Это ваше право. Но поймите, её нынешнее иностранное гражданство значения не имеет и голландцы ничем не помогут. По рождению Виктория Львовна прежде всего советская гражданка и наш паспорт ей выдадут.
- Никакая он вам не Виктория Львовна! Её зовут Вики Крафт и она моя жена! Я требую, чтобы её немедленно отпустили! Она ни в чём не виновата, она не гражданка вашей страны и никогда не будет! Не нужен ей ваш паспорт!
- Вы зря горячитесь. Она, конечно, советская гражданка, тут сомнений нет. Для выезда граждан за границу у нас есть установленный порядок. Когда она получит советский паспорт, вы сможете ей прислать приглашение по воссоединению с семьёй. Вы ведь её муж? Вот. Она подаст заявление в ОВИР, там его рассмотрят в соответствии с правилами и, я уверен, решат вопрос положительно. Такой порядок. Вы извините, у меня дела. Товарищ академик, вы если хотите, можете тут с профессором Крафтом пока остаться поговорить. Успокойте его, он должен понять, что мы действуем по закону.
Майор встал из-за стола и вышел, прикрыв за собой дверь. У Микки кружилась голова, к горлу подпирала тошнота, он перестал что-либо понимать. Какое заявление? Что такое ОВИР? Приглашение куда и зачем? Какой-то дурной сон!
Академик встал, раскрыл пакет с едой, достал оттуда бутылку с соком и подал Микки:
- Доктор Крафт, не волнуйтесь, вот сок, выпейте. Это всё наша бюрократия, понимаете ли. Ей богу, всё уладится… Я вам обещаю. Но надо терпение. У нас тут ничего быстро не делается…
- Мне кажется, - воскликнул Микки, - они вымогают взятку! Да, да, скорее всего это. Скажите, кому заплатить, я выпишу чек…
- Нет, нет, что вы такое говорите! На этом уровне так это не работает. Завтра же утром я свяжусь напрямую с Михаилом Сергеевичем. Он мне обещал, что проблем не будет. Мой вам совет - успокойтесь, оставайтесь здесь, я договорюсь чтобы вам тут устроили максимум комфорта. Отдохните, почитайте что-нибудь. Я всё беру на себя - вот увидите, Горбачёв даст команду, я уверен. Никому не нужны международные осложнения в такое время. Это всё местное сумасбродство…
Академик и переводчик уехали. Микки отправился в коридор на своё уже обжитое кресло. Он волновался за детей в Израиле - что они могли вообразить, когда родители не вернулись домой и ничего о себе не сообщили! Был поздний вечер, Микки пытался просить работников таможни, чтобы как-то позвонить в Израиль или хоть послать телеграмму или факс. Но никто его не понимал или не хотел понимать, все извинительно улыбались и уходили. Наступила ночь и он измождённый задремал на своём кресле.
Следующим утром он дождался когда через паспортный контроль пошли иностранцы. Услышав английскую речь, он подошёл к пожилой паре из Лондона, подал им свою карточку и попросил, чтобы когда они прилетят домой, послали в Тель-Авив телеграмму, что Вики и он живы-здоровы и скоро будут дома.
К вечеру опять приехали академик с переводчиком, привезли продукты. Покровский сказал, что с самим Горбачёвым поговорить не смог, но его референт обещал, что немедленно доложит Михаилу Сергеевичу и вопрос будет решён в ближайшее время. Прошла вторая ночь. На третий день, небритый и осунувшийся Микки совсем сник. Есть ничего не мог и сидел, опустошённо глядя в стену. Около полудня, к нему подошёл вчерашний офицер и поманил за собой. Пришли в кабинет и там Микки увидел жену. Обнялись. Пошептались.
- Ну вот, всё в порядке, - сказал улыбаясь майор с зелёными погонами, - как мы и надеялись, там наверху разобрались и решили дело закрыть. Вот ваши паспорта, вы оба свободны. Подойдите к стойке компании KLM и они вам организуют полёт до Амстердама.
Микки взял паспорта, обнял Вики за плечи и, не попрощавшись, они молча вышли из кабинета. Когда уже сидели в самолёте, он прошептал ей на ухо:
- Никогда в жизни ноги моей не будет в этой ужасной стране…

Яков Фрейдин
В этой жизни не важно как ты падаешь, важно как ты поднимаешься.
Бриллиант, упавший в грязь, все равно бриллиант, а пыль поднявшаяся до небес, так и остается пылью.

  #197     История евреев XIX-XX века
Сообщение 21 Dec 2016, 22:46
Canada, Ontario
Город: Toronto
Стаж: 11 лет 7 месяцев 5 дней
Постов: 10707
Лайкнули: 3448 раз
Карма: 33%
СССР: Днепропетровск
Пол: М
Лучше обращаться на: ты
Заход: 20 Nov 2023, 18:00


  #198     История евреев XIX-XX века
Сообщение 26 Jan 2017, 18:15
Canada, Alberta
Город: Calgary
Стаж: 10 лет 21 день
Постов: 4641
Лайкнули: 2991 раз
Карма: 65%
СССР: Ташкент
Пол: Ж
Лучше обращаться на: ты
Заход: 16 Nov 2022, 21:35
М. Ивашкявичюс. Я – не еврей
Так я хотел бы внятно ответить всем тем, кто последние три месяца осторожно об этом расспрашивал моих друзей и близких. Категорически не еврей, то есть, нет во мне ни капли еврейской крови. Ну и чего он завёлся тогда с этими евреями, что за муха его укусила? – это уже другой, часто звучавший, вопрос. На него я могу ответить почти дословно: меня укусил клещ.
Три года назад я снимал одну сцену на старом варшавском еврейском кладбище, и там он в меня впился. Мало того, заразил болезнью Лайма. И так совпало, а может быть, заранее было спланировано коварным еврейским клещом, что, принимая курс антибиотиков, я заинтересовался евреями своего местечка, то есть, их судьбой в моём родном городке Молетай. И у меня волосы встали дыбом, ужас меня охватил, я понял, что сорок лет прожил в полном неведении, под боком у величайшей беды, даже не догадываясь о ней.
Я знал, что здесь были местные евреи, потому что в Молетай осталось их старое кладбище, сохранились их давние „красные стены“ – длинная, старейшая городская постройка из слепившихся лавочек, своеобразный торговый центр ушедших времён. Я знал, что сколько-то было убито, наверное, это те – ярые сталинцы, думал я. А куда девались другие? Нет, я такого вопроса, похоже, вообще себе не задавал. Уехали, эмигрировали в свой Израиль. Была война, люди спасались, бежали, кто куда мог... И вдруг – клещ, Лайм и осознание, что никуда они не уехали, не сбежали, а были уложены в яму вот тут и застрелены, а на них были положены другие, живые, и тоже застрелены, и снова другие – дети и женщины на трупы своих только что убитых отцов, мужей, стариков... И не „сколько-то“, а несколько тысяч, две трети моего города исчезло за один день, самый кровавый день в молетской истории – 29 августа 1941-го. И яма – она там до сих пор. И они там лежат с того дня, уже семьдесят пять лет. Лежат безнадежно, без подлинной, искренней памяти, ибо те, кто должен был помнить о них, их продолжить, – лежит вместе с ними. Они не просто умерли или погибли, их история была прервана, она кончилась. Они просто исчезли. Этим летом, когда мы с дочерью были в Панеряйском мемориале, она меня по-детски спросила: во сколько раз больше людей было убито здесь по сравнению с Молетай. Арифметика простая: тут – сто тысяч, там – две тысячи. Выходит в пятьдесят раз больше. Тогда почему меня больше волнуют те, в Молетай? Я не знал, что ответить. Возможно, потому что те две тысячи мне как-то удалось воспринять, а сотню тысяч – ещё нет. Ибо сто тысяч человек – это десять переполненных столичных „Siemens“ арен. Это больше, чем весь стадион Маракана в Бразилии, на котором я никогда не был. Чтобы такое воспринять, нужно время, я не могу так вот вдруг выскочить из той скорлупы наивности и безразличия, где провёл сорок лет. И в Панеряй я поехал не сразу. Перед этим устроил „разминку“. Посетил Укмярге, где в траншеях лежит десять тысяч человек; Утяну, где возле болота лежит восемь тысяч; столько же – на полигоне в Швянчёнеляй. А там ещё это дерево – сосна, о которую крошили малых детей и младенцев. Она вся кривая, увечная, кричаще отдельная от остального леса, который сажали потом, уже после войны. Когда-то она там росла одна, потому ей выпали все удары, об неё раскололись все эти детские черепа. Сколько было таких смертельных ударов – сотня, тысяча? Не знаю. Но на другой день я себя чувствовал очень худо: обессиленным, измождённым, хотя причины как будто не было. Только эта сосна, как кошмар, внедрившийся в мою память и проросший ветками в моём мозгу. Я не еврей, но я человек, чей дядя, мамин старший брат, умер на русском севере, не выдержав условий ссылки. Умер младенцем, едва дожив до года, там и остался лежать. Поэтому для меня так важно, когда сегодня литовские молодёжные экспедиции едут в Сибирь ухаживать за брошенными могилами наших безвинно сгинувших. Но это бы обрело ещё больший смысл и вес, если бы мы так же чтили евреев, лежащих у нас возле дома. Не надо заставлять наших павших сражаться между собой, только лишь потому, что они погибли от разных идеологий, от двух смертоносных тоталитарных режимов, которые поначалу сообща разделывали мир, а затем вцепились друг в друга. В обоих случаях это было чудовищное избиение безвинных и безоружных людей, абсолютное зло, неважно, красное или коричневое. Я не еврей, но меня трясёт, когда и сейчас слышу от кого-нибудь: „людей так просто не убивают, видно, было за что“. Было. Было выдумано, почему они должны умирать, запущена мощная пропагандистская машина, вопящая, что евреи – не люди. Они – клещú, вши, сосущие нашу кровь. И они были уничтожены, руками своих соседей. Но даже сами нацисты, наверное, не представляли себе, что пропаганда – эта клевета, вся эта кровавая ложь так прочно утвердится в сознании некоторых из нас, переживёт три поколения и спустя семьдесят пять лет люди у нас будут её ретранслировать дальше, повторяя на манер чёрной молитвы: „все евреи были сплошь коммунисты, при советах они ссылали и пытали литовцев, вот им и воздано по заслугам“. Не желаю с такими спорить, не хочу ничего им доказывать, знаю, что их немного, что их всё меньше. Большинство просто мало информировано и потому равнодушно, оно свято верит, что избиение евреев в Литве – проблема, раздутая самими евреями. Ведь шла война и она убивала всех, одинаково – русских, литовцев, поляков, немцев... Нет, не одинаково. Очень не одинаково, если вспомнить цифры. И способ убийства, – не одинаково. Наши евреи были просто истреблены. Зверски. Все без разбора. Выжили только те, кто осмелился и додумался бросить тут всё и бежать. И ещё те „счастливцы“, которых советы раскулачили и сослали в Сибирь. То, что для литовцев было самой большой трагедией, для этих литовских евреев стало спасением. Не для всех. 29 августа в Молетай приедет старая еврейка, чья семья перед самой войной была выслана „из сказочных Малят“ (это её выражение). Её отец умер в лагере под Красноярском. Остальная семья выжила и после смерти Сталина вернулась. Но „сказочных Малят“ не нашла, только яму, куда они рухнули.
Это я рассказываю прежде всего тем своим землякам, которые говорят: „Шествие – хорошо, пускай себе шествуют, но мы тут при чём?“ Они, слышь, евреи, а мы – литовцы, и тут не наша могила, не наши жертвы, не наше дело. И это так больно констрастирует с письмами от людей из Германии, Польши, России, Латвии, ничего общего не имеющих ни с Молетай, ни с Литвой вообще, когда они пишут: „Не знаю, не могу выразить, зачем это мне, но 29 августа буду в Молетай“. Будут в этом скорбном пути не только они, не только те пятьдесят потомков молетских евреев со всего мира – будет много иностранных журналистов, много камер, один израильский телеканал будет показывать шествие напрямую. Теперь только вопрос, сколько там будет нас, которым не надо издалека лететь, пересекать границы, достаточно проехать несколько десятков километров или просто выйти из дома. Это будущее событие местного значения неожиданно выросло в глазах всего мира, и я ещё не до конца понимаю, что, почему их так „зацепило“. Видимо, в таких шествиях есть что-то общечеловеческое, универсально волнующее, как когда-то на Балтийском пути, может быть, они стремятся увидеть тут символический поход всей Литвы, наше пробуждение от этого затянувшегося кошмара и почесть согражданам, уложенным в общие ямы, избороздившие всю страну. Сколько разума и таланта закопано там, сколько людей, чьи дети и внуки сегодня вместе с нами творили бы новую Литву. Нынешний мир буквально оглох от известности литваков, одарённости их потомков. Тех, которым улыбнулась удача, то есть, которым здесь не везло и они эмигрировали перед войной. Боб Дилан, стучащий в ворота рая – „knock, knock, knocking on heaven‘s door“; Филип Гласс, композитор, чья музыка сегодня звучит чуть не в каждом третьем голливудском фильме; Скарлетт Йоханссон, в которую тайно влюблена, наверное, половина мужчин Литвы; режиссёр Мишель Хазанавичюс, своим „Артистом“ недавно добывший важнейшего Оскара; Саша Барон Коэн – знаменитый Борат; Харрисон Форд; Пинк; Сэлинджер – да, тот самый, подаривший миру роман „Над пропастью во ржи“, ставший настольной книгой для миллионов бунтующих подростков. И это лишь современные художники, чьих имён просто нельзя не знать. А сколько ещё видных политиков, экономистов, премьеров Израиля и мэров Нью-Йорка – они все из той малой части литваков, которым повезло вырваться, поэтому можно только вообразить, какой громадный нераскрывшийся потенциал таланта и интеллекта остался лежать в нашей земле. Леонард Коэн – он тоже отсюда. Вы наверняка слышали его печальную любовную балладу „Dance me to the end of love“, возможно, даже танцевали под эту песню. Если нет – послушайте. Оказывается, она о наших евреях из Эйшишкес, уже запертых и ждущих, когда их выведут на расстрел: „Dance me to your beauty, – веди меня танцем в твою красоту, Когда играет горящая скрипка, Закружи меня над всем этим страхом, Пока я себя не почувствую защищённым. Подними меня, как поднимаешь ветку сирени, Будь мне голубкой, что меня возвратит домой... Унеси меня к нашим детям, которые просят нас о рождении“. Простите за слабый перевод, я не переводчик. Я не поэт. Простите за несовершенство этого грядущего мероприятия, – за организацию шествия, ибо те, кто его задумал и подготовил – не являются организаторами мероприятий. Мы все профессионалы в своих областях, но тут – дилетанты, решившие почему-то, что всё это крайне важно. За эти три месяца уже случились чудеса. Молетская городская власть сделала, что могла: навела порядок на братской могиле, поставила дорожные указатели. Есть хорошие планы на будущее – расчистить близлежащие промышленные руины и посадить там парк. По дереву каждому нашему еврейскому младенцу, рождающемуся где-то на мировых просторах. Чтобы деревьев потом стало столько, сколько в яме лежит людей, их погибших предков. Сейчас город ждёт, готовится к самому большому наплыву гостей за всю свою историю. Планируется логистика: где вы поставите автомобиль, как обеспечить вам безопасность, как и когда подъедет скорая, если кому-нибудь станет плохо. Поэтому, если вы по прибытии не сразу найдёте стоянку, не уезжайте, не плюйте на всё это, не кляните дурную организацию, ведь всё это – самодеятельность. И тут не будет весело. Но чрезвычайно важно, чтобы вы там были. 29 августа, в 16 часов. Я не еврей, я литовец и знаю, что мы это можем – показать свою силу и единение. Признаться в своих ошибках и даже в преступлениях – это проявление именно силы, а не слабости. Поэтому иногда надо побыть там, где невесело. Не знаю, быть может, я снова наивен, но почему-то верю, что наше поколение может покончить с этим кошмаром, не перекладывая его на своих детей, которых пока ещё это мало волнует, но они вырастут и оттуда посмотрят на нас, в изумлении спрашивая: почему вы не сделали этого? Двадцать пять лет живя в независимой стране, на свободе и без войны – как так случилось, что вы не нашли в себе силы примириться со своим прошлым, со своими евреями? У нас несомненно есть такой шанс, возможность сделать всё это и со спокойной, хотя бы намного более спокойной совестью посмотреть им в глаза. Может быть, не теперь, но в старости, когда они будут большие. Ничего им не говорить, не объяснять, просто прийти к тем могилам, к этим деревьям в парках, что мы посадим. Побродить там, где лежат евреи, наши сограждане, лежат в достоинстве и почёте. И пусть они, наши дети, не узнáют, что когда-то всё было иначе. Пусть они думают, что так было всегда. Ибо своих евреев губила не Литва, а банды убийц при содействии других негодяев. Да, они говорили на нашем языке, они употребляли нашу символику, распевали наш гимн, но это не подлинная Литва, – то была обессиленная Литва, подорванная двумя оккупациями, которые развеяли, выслали, перебили её умы и авторитеты, способные словом хотя бы, мыслью воспротивиться этому зверству. Но прошло время, она распрямилась, воспряла и нашла в себе волю, приняла ответственность за все невинные жертвы и почтила их память. Говорю из грядущего, как будто я уже там, но у нас просто нет иного пути, потому что за нами тьма, которую мы обязаны одолеть. Пройдём наш путь – это непросто, это предельно тяжко, но нам по силам. Мы на это способны. Особенно, если нас будет много. Сейчас, в Молетай. 29 августа. 16 часов. Мы пойдём к тем, кто ждёт нас там три четверти века. Верю, что умирая они всё-таки знали: этот день придёт и Литва повернётся к ним. И тогда они вернутся в неё. Ибо Литва – это был их дом, единственный дом, и другого у них не было

http://ru.delfi.lt/opinions/comments/m-ivashkyavichyus-ya-ne-evrej.d?id=72118878
В этой жизни не важно как ты падаешь, важно как ты поднимаешься.
Бриллиант, упавший в грязь, все равно бриллиант, а пыль поднявшаяся до небес, так и остается пылью.

  #199     История евреев XIX-XX века
Сообщение 26 Jan 2017, 18:16
Canada, Alberta
Город: Calgary
Стаж: 10 лет 21 день
Постов: 4641
Лайкнули: 2991 раз
Карма: 65%
СССР: Ташкент
Пол: Ж
Лучше обращаться на: ты
Заход: 16 Nov 2022, 21:35
М. Ивашкявичюс. Евреи. Проклятие Литвы
Кажется, мы наконец-то можем точно определить тех, кто сегодня вслух говорит об истреблении евреев в Литве. Либо они устраивают себе рекламу, поскольку подобное модно в Европе, либо их деятельность финансируют сами евреи. Все эти шокирующие подробности, эта хроника растерзания еврейских младенцев, когда для экономии пуль им разбивают головы о деревья, – есть не что иное как растравление незажившей раны грязными, неумелыми пальцами.
Таким способом травмируется ещё одно поколение литовцев, наших детей, рождённых уже на свободе, ибо эти действия вызывают не раскаяние или хотя бы сострадание, а возбуждают ещё бóльшую ненависть к евреям, – именно так работает естественный инстинкт национального самосохранения. Каждый народ уникален, поэтому для нас не подходит опыт Германии, когда именно через просвещение, самораскрытие, скрупулёзное исследование нацистских зверств пришло облегчение и окончательное исцеление. Там всё происходило сразу после войны, события были близки, а сегодня убийцы и свидетели почти все вымерли, и поэтому Литва должна отыскивать собственный путь. Ведь недаром наши интеллектуалы, хронисты, комментаторы утверждают: не нужно, нельзя растравлять эту рану, сначала пусть она заживёт, подёрнется забвением. Забытьё иногда не менее ценно, чем память. Я из Молетай. Это – городок невероятной красоты с тремя внутренними озёрами и ещё тремя сотнями окрестных; да что тут говорить – все знают Молетай, литовский дачный рай. Во время войны, точнее в один летний день 1941 года здесь были расстреляны две тысячи евреев. Иначе говоря, восемьдесят процентов населения. Более чем две трети жителей местечка исчезли за несколько часов и были зарыты в общей яме. Руководили убийством немецкие нацисты. Стреляли местные литовцы. Таковые сухие факты и цифры. Сейчас место казни – на окраине города. В советское время там был устроен скверик с мемориальной доской, а совсем рядом, то есть, буквально тут же, а может быть, прямо на краю огромной могилы расположилась районная строительная организация. Так что две тысячи наших земляков оказались у неё на задворках, среди нагромождения строительной техники, кирпичей, блоков, зажаты бараками, складами и бытовками, – словом, так искусно упрятаны, что я, рождённый и выросший в Молетай, ни разу на то место не попал и даже не знал о нём. Всё это существует и сегодня, только теперь это скорее свалка ржавой техники и строительного мусора, да и сам сквер выглядит жалко, если не сказать плачевно. Это зона застывшего, мумифицированного советского времени, кладбище растрескавшихся бетонных плит, сквозь которые пробивается трава. Я видел много похожих мест в российской, украинской глубинке, но там и весь фон такой: развал, разлом и распад. А Молетай никак не назовёшь останками советского гнилья, город с каждым годом хорошеет, «европеет», прокладываются велодорожки, оздоровительные тропы вокруг озёр, возникают теннисные корты, новые супермаркеты, и только там, где лежат евреи, – полный штиль. Год назад была оторвана и мемориальная доска, заодно со звездой Давида. Теперь случайным прохожим никак не понять, что это за место, к чему это брошенный сквер. Единственная сохранившаяся надпись на мятой бумаге призывает „Не сорить!“. Так заживает, зарастает величайшая во всей молетской истории рана, ибо Литва избрала именно такой способ обращения с памятью о загубленных евреях. Своеобразный, не похожий ни на чей другой. В самом деле: смелая страна. Ведь наших евреев мы зарыли не затем, чтобы позже ставить им памятники, а затем, чтобы их не осталось. Не только признаков жизни, но даже смерти. Ведь нам это больно, это может травмировать наших детей, пусть раны рубцуются сами. В один из майских выходных этого года футбольный агент из Израиля по имени Цви пришёл к этому нашему скверику, где лежит более двадцати его родных. Деды, дяди, тётки, их сёстры и братья, – все коренные, молетские. По еврейскому обычаю на большой камень, с которого содрана памятная доска, он положил малый камушек. Ещё побыл там, постоял. Собрался уже уходить, но тут ввалились местные пьяницы и стали пить. Не таясь, прямо на могиле. Когда Цви остановился и поглядел на них, от компании к нему подбежал мутноватый тип с криком: "Чего смотришь!". Конфликта удалось избежать лишь благодаря характеру Цви, он очень покладистый. Потом они даже разговорились. Цви спросил, почему они приходят пить именно сюда, ведь в Молетай столько прекрасных мест у озёр. Ответ был: а что – удобно, укромно, никто не видит. Подумаешь, невелика трагедия, это простые литовские пропойцы, им дела нет, да и вряд ли известно, что под ними – две тысячи убитых людей, что они пьют и мочатся прямиком на их кости. Они просто-напросто хотят жить в свободной стране и не знать её тёмного прошлого. "Пусть рана сперва заживёт, тогда и поговорим о ней". Зато взгляд городских властей уже совершенно другой – сознательный. Когда Цви на месте разбитого вандалами памятника предложил построить (за свои деньги) новый, молетские чиновники во главе с мэром бросились ему наперекор, уверяя, что новый монумент – это дело их чести, поэтому город берёт на себя всю организационную и финансовую ношу. Мало того, 29 августа, в день 75-летия еврейской резни, в Молетай будет устроено памятное шествие по главной городской улице, той самой, по которой когда-то к яме гнали несчастных. Со всего света приглашены потомки молетских евреев, в шествии примут участие президент и премьер Литвы, другие высокие лица, съедутся звёзды, вечером состоится концерт, потом угощение, выставки. Такой вот пример подлинного раскаяния, значимый жест примирения. Вы поверили? И правда, как это было бы мудро. И просто. Нужна только воля, желание, ведь это немного стóит, примерно как двадцать метров велодорожки, а между тем символическое значение такого жеста, такого шага неоценимо, это событие прогремело бы на весь мир, во всех еврейских общинах, по сути – за один вечер мы смогли бы решительно изменить свой образ, и всё это без публичного покаяния, которого так боимся, а просто всем показав, что мы уже не равнодушны, мы выросли, усвоили, чтó случилось, и мы теперь с той стороны, где жертвы, а не убийцы. Цви действительно на свои деньги хочет поставить новый памятник, который уже делается. Но земля, где лежат погубленные евреи, – казённая. На памятник требуется разрешение. Чтобы его получить, Цви постоянно летает из Тель-Авива в Литву, обивает пороги молетской власти и бесконечно плутает по кабинетам. Иначе сказать, всё делается для того, чтобы он заблудился в наших бюрократических лабиринтах: вдруг лопнет терпение и человек откажется от своего плана. Мне, наверное, впервые так стыдно за мой город. Бойня длится: одни крадут памятные доски с братских захоронений, другие не позволяют их восстановить, третьи безразлично наблюдают. Объясните: как, каким тоном, в каком тональности можно растрогать чуткую литовскую душу, чтобы она однажды пришла на такую могилу и сказала себе: здесь лежат мои евреи. Дети, которые передо мной носились по городским дворам, лазали по деревьям, плескались в тех же самых озёрах, их родители, которые, как и мои, шли на работу по тем же улицам, ссорились, хохотали, для всех них этот город был домом, они любили его так же, как мы, только их однажды всех расстреляли и сами они не могут об этом рассказывать. Кто-то другой должен это сделать за них. Они умерли. Я даже не пробую вообразить, каково им было над ямой. Пытаюсь представить себе, каким был город наутро после расстрела. Через неделю. Спустя год. Беспросветная пустота. Немота. Из почти трёх тысяч жителей осталось семьсот. Магазины, конторы, "бубличные", футбольный клуб, самодеятельный драмтеатр – всё обрушилось в эту яму. Старожилы рассказывают, что исполнителей казни и расхитителей еврейского скарба преследовало проклятие: страшные болезни, утраты близких, их дети тонули, гибли в авариях. На одном кладбище в Нью-Йорке стоит памятник жертвам той бойни. Он был установлен сразу после войны усилиями евреев, эмигрировавших из Молетай в межвоенную пору. На нём выбито: "И да отмстит Господь за их кровь". Догадываюсь, что на свете много таких обелисков с проклятиями каждому литовскому городу и местечку. То поколение евреев нас не простило и уже, видимо, не простит, я это ощутил в Америке, где встречал литваков и говорил им, откуда я приехал. Мгновенно изменялся не просто взгляд на меня, менялся сам взгляд. Эти старые глаза смотрели на меня как на потомка убийцы их близких. И я их вполне понимаю: пока мы поимённо не назвали палачей, не осудили их (а некоторым даже собираемся ставить памятники), до тех пор в их глазах головорезами будем все мы. И это уже не коллективная вина, от которой мы с таким пылом открещиваемся, а коллективное проклятие – и мы сами его на себя навлекли. Но Цви и такие, как он, – это уже другое поколение. Они заново обретают свою утерянную землю, им просто любопытно повидать домá своих предков, их дворы, улицы и, поверьте, им вовсе не нужны их-ваши кривые хижины, стоящие с давних времён, они приезжают сюда не затем, чтобы отнять у нас жильё, они лишились гораздо большего, чем эти дедовские дома и краденая мебель. 29-го августа, в годовщину убийства, в Молетай обещают приехать окола сорока потомков молетских евреев со всего мира: из Израиля, США, ЮАР, Австралии, Уругвая. И будет их шествие по главной городской улице, по той самой дороге, где 75 лет назад гнали на смерть их близких. Это шествие организуют они сами. И город Молетай обещал им (пока) не мешать, даже на несколько часов прекратить движение по улице, где пройдёт шествие. И всё. Да, будто бы существуют два города с одним именем, и один, сущий в нашем времени, другому, параллельному, из прошлого, милостиво позволяет воспользоваться своей улицей. Представьте себе, сорок молетских евреев в тот день двинутся в путь к родным могилам, а шесть тысяч молетских литовцев будут глядеть на них из своих окон. Но так уже было – 29 августа 1941 года. Когда евреев гнали по этой улице, а несколько местных белоповязочников бежали впереди и кричали в окна: "Не смотреть!". Кто посмотрит, будет вытащен из дому и отправлен вместе с евреями. Да, они прошагают, они почтут своих павших, возможно, даже воздвигнут памятник. Но потом они все уедут, и те две тысячи наших закопанных земляков вновь останутся в немой очной ставке с нами. Опять они будут мёртвы, а мы – живы, поэтому мы оскверним тот камень и будем дальше пить и мочиться на их могиле. Это самое страшное, что может случиться, но пока именно этот сценарий наиболее вероятен. И я не знаю, как быть, чтобы этого не случилось. Мой город, существующий в этом времени, не хочет или не в силах постичь значение этого события. Ему надо помочь. Помочь снять проклятие, длящееся 75 лет. Знаю, что есть мои земляки, которые хотят присоединиться к шествию, но боятся. Вы представляете? 2016 год, Литва, – люди в провинции всё ещё напуганы, им кажется опасным отдание почестей жертвам геноцида. Поэтому я зову всех, кто может и хочет: президента Литвы, председателя правительства, всех правых, левых, любых, земных и звёздных, прославленных и безвестных, всех, кто в этот день будет у молетских озёр, – приехать, прийти... Ничего не придётся делать, только идти, несколько километров по городку Молетай, вместе с нашими евреями. Сообща помолчать, посмотреться в глаза друг другу. Почти не сомневаюсь, что кто-то заплачет, ибо такие минуты ранят в самое сердце. Кто-то из них и кто-то из нас. И этого будет довольно. Только всего – показать им и себе, что больше мы не враги. Это шествие так или иначе случится. Вопрос только один: наши евреи снова пойдут одни или на этот раз мы будем вместе с ними. Так хочется верить, что это будет ясный, солнечный день на закате лета. 29-е августа. День, когда свершилось примирение.

http://ru.delfi.lt/opinions/comments/m-ivashkyavichyus-evrei-proklyatie-litvy.d?id=71379802
В этой жизни не важно как ты падаешь, важно как ты поднимаешься.
Бриллиант, упавший в грязь, все равно бриллиант, а пыль поднявшаяся до небес, так и остается пылью.

  #200     История евреев XIX-XX века
Сообщение 27 Jan 2017, 02:17
Canada, Alberta
Город: Calgary
Стаж: 9 лет 7 месяцев 21 день
Постов: 11
Лайкнули: 15 раз
СССР: КИЕВ
Пол: М
Лучше обращаться на: Вы
Заход: 06 Jan 2018, 21:18
Galka,
Спасибо за интересную ссылку.
Музыка танго "Скажи, куда мне идти?" это танго "Голубые глаза" Оскара Строка,которое исполняли разные известные певцы,включая Петра Лещенко,задолго до войны.
Вот наткнулся в интернете на интересную попытку хронологии записей в виде примечания к обсуждению на:
http://www.liveinternet.ru/users/4229746/post215187181/
http://www.liveinternet.ru/users/4229746/post215186908/


Пишет -Olga777
Други мои!
Очень мне хочется восстановить точную хронологию истории танго "Голубые глаза".
Запись в Берлине 30 года подтверждает, что русский вариант танго Оскара Строка появился до 30-го года, скорее всего в 1928 году. Потом происходит знакомство Оскара Строка с Петром Лещенко и запись в Вене на Колумбии в 1933 году. Появляются пластинки с этой записью в Лондоне, Париже, Бухаресте, Вене. Танго становится популярным и любимым. Петр Лещенко пишет песенный текст на румынском языке, исполняет в концертах и в 1933 году в Вене на Колумбии "Голубые глаза" под названием "Твои глаза меня очаровали" на румынском языке (автором слов указан Петр Лещенко) были записаны Кристианом Василе. По свидетельству Веры Лещенко, которая приводит слова самого Петра Лещенко и его хорошего друга скорняка Нямы Садогурского, румынский вариант танго был очень хорошо известен румынам еще в 1935 году.
В 1938 году, не верить Ежи Плачкевичу не могу, на Сирене был записан польский вариант "Голубых глаз" в исполнении Стефана Витаса.
Позже, по одним утверждениям до войны, по другим в первые годы войны, здесь в датах существует путаница, в Польше появилось танго "Скажи, куда мне идти?" на стихи узника гетто в Варшаве Игоря Корнтайера. Далее, записи Фулда, сестер Бэрри и других известных исполнителей.
Я нашла запись "Голубых глаз" Константина Сокольского. Когда он записал эту песню, не знаю. Возможно, до Петра Лещенко. Не настаиваю, но возможно.
Поет Константин Сокольский

Это сообщение - не последнее. В теме есть ещё страницы. Перейти на следующую >>

Вам есть что сказать по этой теме? Зарегистрируйтесь, и сможете оставлять комментарии